— Не вспоминай. Лучше радуйся, что сам жив.
— Как не вспоминать…
— Вспомнишь завтра. Или через год. Сейчас надо просто идти и не думать.
Чуть поодаль другая группа:
— … а нашего лейтенанта накрыло в первой же волне. Прямое попадание снарядом. Даже тела не осталось. Потом сержант командовал, но и его во второй волне убили. Дальше мы уже сами держались…
— У нас три сержанта сменилось. Один за другим. Последний вообще паренёк молодой был, вчера только сержантом назначили. Через пять минут стрелу в шею получил. Не везёт сержантам…
— Их вырезают чаще всего.
Позади уже другой разговор:
— Британцы дохрена потеряли. Мы, вроде как, меньше. Может, тыщ пять.
— Завтра потеряем ещё столько же. И послезавтра. И так пока кто-то не сдохнет окончательно.
— Весёлые перспективы…
— А ты чего ожидал? Похода с пирожками?
— Нет, но и такого мяса не ждал. Это же… это же пиздец полный был, братцы. Я сколько воюю, но такого не видел.
— Привыкай. Завтра снова увидишь.
Идём дальше. Признаться, я не так устал как другие. Только от постоянной концентрации и контроля сектора. Что по поводу травм — ядро уже чинит мелкие повреждения. Да и силы восстанавливает. Но приходится делать вид, что устал, как все.
И вдруг в толпе наёмников замечаю знакомый силуэт.
Степан.
Идёт, хромает на левую ногу, но сам, без поддержки. На лбу порез, кровь запеклась, образовав корку. Правую руку держит прижатой к боку, рёбра наверное ушиб. Но жив. Целый. На ногах.
Догоняю его.
— Степан.
Тот оборачивается, вглядывается в темноту, узнаёт видать маску воробья. Лицо озаряется. Не улыбкой конечно, ведь слишком устал для них, но с каким-то облегчением.
— Сашка. Воробей. — отзывается он хрипло. — Живой. Слава богу. Думал, тебя снесло. Видел, как ваш участок долбили снарядами во второй волне. Прям в самую гущу.
— Пронесло, — отвечаю коротко. Хотя на самом деле пришлось нехило так побегать. — Ты как? Хромаешь.
— Мечом полоснули, — морщится тот. — Эфирный доспех порезали, до кости не дошло, но мышцу задело. Больно, но терпимо. Жить буду.
— А что со взводом?
— Из сорока — тридцать осталось, — отвечает он мрачно. — Десять убито. Не так плохо, как у других, но всё равно хреново. Хорошие мужики были. — и вздыхает. — А у тебя?
— Из тридцати восьми — восемь выжило.
Степан сглатывает.
— Батюшки… Стрелкам досталось сильнее, значит.
— Да, досталось.
Идём рядом несколько минут молча. Потом он спрашивает:
— Ванька… Он жив? Видел его?
— Не видел с утра.
— Я тоже. — В его голосе слышна тревога. — Надеюсь, жив. Таким как он на войне труднее всего.
Как будто в ответ на его слова, сбоку раздаётся знакомый голос:
— … не могу… не могу больше идти… ноги не держат…
— Держись, братец, — отвечают ему. — Ещё чуть-чуть. Лагерь близко. Потерпи.
Мы со Степаном поворачиваем головы. Идут двое — один поддерживает другого под руку — молодого, худого, бледнющего-бледнющего.
— Ванька! — окликивает Степан и хромой спешит к ним, я следом.
Подходим. Ванька поднимает голову, видит Степана, и облегчено улыбается. Как-никак, знакомые.
— Степан… Сашка… Вы живы…
— И ты жив, — говорит Степан, осматривая его. — Ранен?
— Контужен, — отвечает тот мужик, что поддерживает Ивана. — Снаряд рядом разорвался, его отбросило. Сознание терял, потом очнулся. Вот веду его, помогаю. Мы из одного взвода.
— Спасибо тебе, — кивает Степан. — Дальше мы справимся. Мы с ним товарищи.
— Как знаешь, — тот отпускает Ваньку и, кивнув, уходит вперёд.
Степан поддерживает молодого с одной стороны, я с другой. Ванька опирается на нас, медленно, с трудом, шагает. Лицо синее, под носом запеклась кровь, губы потрескались.
— Думал, умру, — бормочет он. — Когда рядом бахнуло, думал — всё, конец. Ничего не видел, не слышал, только вспышка и удар. Потом темнота. Очнулся, вокруг трупы, кровь, бойня… Думал, в аду проснулся…
— В аду было бы теплее. — говорю ему спокойно.
Тот понял не сразу, потом хихикнул и сморщился от боли.
Степан тоже улыбнулся.
Да, шутка дурацкая, но сегодня реально был дубарь.
— Ты жив, Ванька. Это главное, — хлопает его осторожно по плечу Степан.
— Жив… — повторяет тот, как будто не веря. — Почему я жив, а другие нет? Рядом со мной трое стояло, их разорвало в клочья, а я только контузию получил. Почему?
— Судьба. — пожимает плечами ветеран.
— Судьба… так вот она значит какая…
…
Вскоре показываются огни лагеря. Костры. Факелы. Эфирные фонари у палаток. Тысячи огней в темноте. Маяк для измотанных солдат.
Проходим через ворота — те же столбы с перекладиной. Часовые стоят, но никого не проверяют. Молча пропускают, только кивают.
Входим на территорию.
Людей поубавилось. Хотя всё ещё много. Но тысячи не вернулись. Костров меньше, как и голосов. Однако те, кто вернулся, держатся. Имперцы — крепкий народ. И не ломаются так просто.
Идём мимо группы солдат у костра. Человек пятнадцать. Сидят, едят из мисок, передают флягу. Тихо разговаривают.
— А я говорю ему: «Васька, ты чё за мной бегаешь⁈» А он: «Так ты ж мне, сучёныш, червонец должен! Вдруг подохнешь! Вот и прикрываю!» Представляешь, блядь? Мы в гущу британцев врезались, смерть кругом, а он про червонец вспомнил!
Мужики улыбнулись. Понимали, конечно, что всё это юмор.
— А ты ему чего?
— А взял и сказал: «Если выживем оба — отдам!». Выжили. Теперь, значит, отдавать надо.
— Долг платежом красен. Тем более, за такой день можно и сверху накинуть.
— Отдам, отдам. Ещё и бутылку куплю — раз оба живые.
Снова смех. Негромкий, но настоящий.
Проходим дальше. Другая группа вела себя иначе. Один мужик в слезах. Товарищи молча сидят рядом, не утешают словами, просто слушают.
Чуть дальше выпивали. Откуда-то водку достали, пьют из горла, передают. Поют песню о войне.
Приводим Ваньку к медицинскому сектору. Тут палатки, суета. Носилки, раненые, медики в окровавленных фартуках. Своя не менее важная битва за жизни.
Передаём его пожилому врачу. Тот быстро проводит осмотр, светит фонарём в глаза, проверяет реакцию зрачков.
— Контузия средней тяжести. Повреждений черепа не вижу, — ощупал он его голову ладонями с активированным эфиром, — но надо понаблюдать. Положим его на ночь, если до утра не станет хуже — выпишем. Идите, он в надёжных руках.
— Спасибо, — говорит Степан.
Ванька смотрит на нас, криво улыбается.
— Спасибо, мужики, что донесли…
— Отдыхай. Завтра увидимся.
Медики уводят его в палатку. Мы со Степаном смотрим вслед.
— Хороший парень, — говорит тот тихо.
— Ага.
— Ладно. Пошли в наш сектор. Надо узнать, кто ещё вернулся.
— Пошли.
Идём к месту ночлега, к своей палатке, что находится на краю лагеря. Наёмники ходят туда-сюда, общаются, пытаются понять, кто из знакомых жив, кто мёртв. Люди уставшие, многие ранены, но держатся. Сидят у костров, греются, едят, пьют, разговаривают.
На глаза попадается Борис. Сидит у костра один, смотрит под ноги. Мрачный. Глаза красные. То ли от дыма, то ли от слёз.
Подходим. Он поднимает голову, видит нас, кивает.
— Боря, — говорит Степан. — Ты как?
— Жив, — отвечает Борис глухо. — Пара царапин, ничего серьёзного.
— Это хорошо.
— Хорошо, — повторяет тот без эмоций.
Молчание. Степан и я садимся у костра. Огонь потрескивает, тепло.
Наконец Борис говорит:
— Косой не вернулся. И Гриша тоже.
Тишина.
— Видел, как их накрыло, — продолжает он, глядя на огонь. — Во второй волне. Оба стояли рядом. Стрелами нашпиговало. Погибли на месте. Косой… — он качает головой. — Он ещё вчера говорил, что после войны в деревню вернётся, хозяйство заведёт. Мечтал…
— Гриша тоже хорошим мужиком был, — добавляет тихо Степан. — Простой, добрый. Всегда шутил, настроение всем поднимал.
