Мстислав Дерзкий часть 1 (СИ) - Машуков Тимур

Тяжело вздохнув, я поплелся к себе, не понятно чему улыбаясь…

Глава 24

Глава 24

День выдался таким, каким и должен быть день похорон — серым, промозглым, с низким небом, словно вымоченным в слезах. Воздух был влажным и тяжелым, пахнущим прелой листвой и грядущим холодом. Сама природа скорбела вместе с нами, или, что более вероятно, была ко всему равнодушна.

К поместью Темирязьевых съезжались выглядевшие архаичными кареты и дорогие машины. Чёрные, лакированные, они подкатывали к парадному входу, словно жуки-мертвоеды на пир. Из них выходили аристократы Изборска. Не так уж их и много было в нашей глуши, но сегодня явились почти все.

Мужчины в строгих, дорогих костюмах с траурными повязками на рукавах, женщины в чёрных платьях, лица их были скрыты вуалями, сквозь которые проглядывали лишь холодные, оценивающие глаза. Они приехали не из сочувствия. Они приехали засвидетельствовать почтение. А точнее — убедиться, что могущественный род еще на плаву, и посмотреть, кто еще остался в игре. Любое событие, будь то свадьба или похороны — это возможность. Показать себя, посмотреть на других. Завести нужные знакомства, решить какие-то вопросы. Поэтому настоящая причина, по которой тут сегодня все собирались, была отнюдь не на первом плане.

Их взгляды, быстрые и цепкие, скользили по фасаду поместья, по охране, по нам с Натальей, встречавшим гостей. Они ловили каждый нюанс, каждый намек на слабость или силу. И одна немаловажная деталь не укрылась ни от кого.

Градоначальника, барона Устинова, не было.

Его отсутствие висело в воздухе гуще траурного дыма. Это был не просто промах. Это был намеренный, циничный плевок в лицо всему роду Темирязьевых. Публичное заявление: ваше горе меня не касается, ваше влияние кончилось, вы — никто.

Я видел, как каменеют лица Игоря и Марины, как белеют их пальцы, сжимаясь в кулаки. Видел, как Наталья, стоящая рядом со мной, выпрямляется еще больше, и в ее глазах, полных подобающей моменту скорби, вспыхивает молчаливый, яростный огонь.

Кто-то из гостей, кто поглупей, возможно, решил, что род Темирязьевых ослаб, раз его может безнаказанно унижать какой-то выскочка-градоначальник. Но те, кто был поумней, смотрели на эту пьесу с ледяным интересом. Они понимали — объявлена война. И теперь ждали, чем же ответят Темирязьевы.

Церемония прощания была грустной и торжественной. Тела погибших при прорыве мертвяков Нави — а их было немало — лежали на белоснежных простынях рядом с родовым склепом. Они были облачены в парадную форму, раны скрыты гримом, но от них всё равно веяло ледяным холодом небытия и той страшной битвы.

Горе семьи было настоящим, невыдуманным. Марина, вся в черном, не плакала. Она стояла недвижимо, словно сама превратилась в памятник своему горю, и лишь мелкая дрожь в ее руке, лежащей на руке Игоря, выдавала бурю внутри. Игорь же был красен, его могучая грудь тяжело вздымалась, и он глядел на гробы с таким немым, животным гневом, что, казалось, одним взглядом он мог бы разжечь погребальный костер.

Были и слезы. Тихие, сдержанные — от горничных, от старых слуг, от тех, кто знал павших лично. Воздух был густым от дымящихся трав отгоняющих злых духов, дорогих духов и невысказанной боли.

Потом были речи. Длинные, напыщенные, полные высокопарных фраз о «долге», «чести» и «верности Империи». Аристократы говорили красиво, отдавая дань усопшим, но их слова звенели фальшью. Они говорили не о конкретных людях, а об абстракциях. Для них это были не погибшие воины, а символы. Символы силы Темирязьевых, которая теперь, возможно, дала трещину.

Я стоял в стороне, в тени у колонны, отыгрывая роль незначительного человека. Просто слуга, не цепляющая глаз часть обстановки. Мое место было не среди этих напыщенных павлинов, чьё единственное достоинство измерялось длиной родословной, а не реальными заслугами. Они разглагольствовали о подвигах, сами ни разу не испачкав руки ничем, кроме чернил на документах о наследстве.

После церемонии всех пригласили к накрытым столам. Поминали усопших. Дубовые столы ломились от яств, серебряные кубки наполнялись дорогим вином. Говор стал громче, лица раскраснелись. Скорбь быстро, по заведенному порядку, сменилась на необходимость «поддержать силы» и обсудить последние новости. Шёпот, сплетни, оценивающие взгляды. Этот пир лицемерия вызывал у меня тошноту.

Я постоял немного на своем посту, наблюдая, как Наталья, бледная, как полотно, поддерживает беседу с каким-то древним графом. Она делала то, что должна была делать хозяйка. Но я видел напряжение в ее плечах, замеченное только мною.

Дождавшись, когда обязательная часть действа закончится и все погрузятся в свои лицемерные беседы, я тихо, не привлекая внимания, отступил вглубь сада, а оттуда прошел через потайную дверь, ведущую в служебные помещения.

Я не пошел в свои покои. Мне нужно было другое. Я спустился в заброшенную, запыленную часть тренировочного комплекса, туда, куда не доносились ни голоса, ни музыка. Здесь пахло старым камнем, пылью и потом, впитавшимся в деревянные снаряды за десятилетия.

Я скинул видавшую виды куртку, остался в простых штанах и майке. Тело раздражающе ныло от вынужденной неподвижности, от сковывающей его скорби и ярости, которую приходилось сдерживать. Кровь гудела в висках, требуя действия, разрядки.

Я подошел к стойке с блинами, нагрузил штангу до предела, который мог осилить сейчас, в своем, не до конца восстановившемся, состоянии. Металл заскрипел, приняв вес.

И тогда я начал. Я решительно выжимал штангу, чувствуя, как горят мышцы, как по спине растекается знакомое, целительное жжение. Каждое движение было резким, яростным, лишенным всякой грации. Это не было просто тренировкой. Это был ритуал. Изгнание. Изгнание фальши этого дня, собственного бессилия, немой ярости на Устинова, на этих пустых щеголей, на всю эту прогнившую систему.

Потом пришел черед мешка. Я остервенело колотил по нему кулаками, ногами, локтями, пока кожа не содралась в кровь, а руки не онемели до боли. В голове стоял гул, заглушающий всё. Не было мыслей. Было только тело, доведенное до предела, и свинцовая тяжесть в мышцах, которая была единственным честным чувством за весь этот день.

Я выжимал из себя всё. Каплю за каплей. Пот заливал глаза, солёный и горький, как слезы, которые я не мог и не хотел проливать. Здесь, в подземелье, под стоны металла и свое хриплое дыхание, я был самим собой. Воином. А не маской в придворном спектакле.

И когда силы окончательно покинули меня, и я рухнул на колени, обливаясь потом, с дрожащими от перенапряжения руками, я наконец почувствовал внутри себя пустоту. Благословенную, чистую пустоту, в которой не было места ни лицемерию, ни горю, ни гневу.

Отдышавшись, чувствуя, как сердце колотится где-то в горле, медленно и тяжело, я поднялся с холодного каменного пола. Мысли, отточенные болью и физическим истощением, прояснились. Суета, ложь, напускное горе аристократов — все это осталось там, наверху, в мире света и притворства. Здесь, в подземелье, царили иные законы. Простые и честные, как удар стали.

Я подошел к стойке, куда положил свой меч. Не те бутафорские побрякушки, что висели на поясах прибывших аристократов, а настоящий, боевой. Длинный, обоюдоострый клинок, матово поблескивающий в тусклом свете одинокой лампы. Рукоять, оплетенная темной кожей, хранила отпечаток моей ладони.

Я взял его. И мир сузился до ширины клинка.

Сначала движения были медленными, почти медитативными. Я не рубил, не колол. Я чувствовал вес. Чувствовал, как он становится продолжением руки, как мышцы запоминают каждую траекторию. Плавные, невесомые взмахи, разрезающие воздух с тихим шепотом. Разминка. Знакомство. Восстановление связи между мной и оружием, что была ослаблена днями вынужденного бездействия.

А потом тень передо мной обрела форму. Не конкретного противника. Нет. Это была сама Тьма. Тот, кто стоял за кругом. Тот, кто послал умертвия. Тот, кто угрожал Наталье. Призрак с лицом, закрытым тенью, и руками из праха Нави.