Ученица мертвеца (СИ) - Федорова Любовь Борисовна

Самой Белке добывать себе харчи, слава Науке, не пришлось, это одно и держало ее крепче крепкого на учебе. Сначала нужно было прослушать лекции, отработать уроки, выполнить задания, прочесть для закрепления то, что учитель рассказывал, в книге, ползая пальцам по подписанным картинкам. И только потом Белку ждало угощение. Появлялись на столе тарелки с разными яствами. Иногда, конечно, попроще что-то, миска похлебки, например, и деревянная ложка. Но чаще фарфор в золотых вензелях, на фарфоре наверчено невесть что, не всегда по вкусу Белке, и рядом кучка серебряных приборов, разбираться и есть которыми Белку тоже заставляли учиться. Потому что поедет она в город, примут ее в университет, и что же она там будет — как дикарка, руками ветчинные финтифлюшки из фарфора вычерпывать?..

Посуда потом возвращалась хозяевам, а колдун про все это говорил: «Где у самих мало, там я не беру, а где с сытости бесятся и деньгам счета не знают — у таких позаимствовать не грех. Главное — посуду потом назад вернуть, чтоб за пропажу невиновных не наказали. Ты пойми, я против воровства, но сейчас мы с тобой в таком положении, что по-другому просто не получится. Что тут у нас сегодня? Раковый суп с крутонами? Ну, кушай, деточка, не обляпайся. Я потом тебе парочку миндальных пирожных перекину...»

И деточка кушала. В подвал она спустилась на третьи сутки, когда окончательно уверилась, что ничего плохого колдун Белке не сделает. Вернее, когда от любопытства ее почти порвало на клочки.

Подвал был диковинный — чуднее некуда. Полки с банками, большими и малыми, в которых плавало всякое неаппетитное вроде двухголового ягненка, выпотрошенной лягушки или бычьего цепня во вспоротых кишках, книги везде, где только можно, рядами, стопками, в одно стене — стеллаж от пола до потолка. Свет ниоткуда — вроде бы дневной, но испускаемый не небом, в просто идущий сверху. Потолок был как потолок, деревянный, некрашеный. А все равно светился. За банки, которые подсвечивались, Белка тоже лазала, но источника света не нашла. Что еще было удивительного? Чучело тетерева. Оно стояло на столе, и сначала Белка подумала, что тетерев живой. Потом гладила, вертела, заглядывала ему в клюв и под хвост. А самым странным оказалось то, что никакого колдуна в подвале не нашлось. То есть, ученическую клятву Белка дала, а кому — неизвестно. Даже имени не знала. Колдун да Учитель, больше никак хозяин избушки не звался. Голос его шел, как свет, отовсюду и ниоткуда.

Так Белка и училась — неведомой науке на неведомых харчах. Сказка? Сказка. Свалилась сиротинка, как мышь в крупу? Почти. Но не совсем. Смертное колдовство учит не только как живым жизнь сохранить, рану заштопать или лихорадку изгнать. Оно еще учит, как с мертвыми обращаться. Смерть для такого колдовства точка не в конце сказки, а в самой ее середине. Есть наука до этой точки, есть и после. Не про плохое и хорошее. Про плохое и хорошее Учитель говорил: «Все на свете может быть добром, все злом, все яд и все лекарство, зависит от намерений при употреблении и дозировки. Так что нет, деточка, ни плохого, ни хорошего, если сверху посмотреть. Есть только жизнь и смерть». Такая вот наука у него была. Про живое и мертвое. Знать эту науку не запрещено. Но местами страшно.

И практиковать поначалу было страшно — такая ответственность. А вдруг не получится врачевание, не сойдутся слово с делом. Еще хуже, если дашь надежду, а оно все равно не получится. Не оправдаешь доверие. Но колдун говорил: «Надо! Без практики твои знания мертвый груз! Ты должна не только знать или работать руками, ты должна учиться анализировать и производить из нескольких вариантов наилучший выбор. Иди и делай, как я тебя учил!» И получалось. Если было сложно, бежала советоваться с учителем, и исполняла по его указаниям. Вылечила старой Кракле, знахарке, которая с собственной поясницей не могла справиться, радикулит. Травки-то травками, а вдобавок к травкам, правильные слова нужны. Исправила коню старосты треснувшее копыто — это вообще просто оказалось, еще и кузнец помог. Спасла мачеху Бури от родовой горячки. Вот это оказалось задачей на пределе сил и страхом за чужую жизнь съело целую неделю собственной, так, что саму на нервах по рукам до локтя красными пятнами обсыпало. Повернула шестилетнего пастушонка, упавшего в реку и нахлебавшегося до беспамятства, обратно на тропу жизни, а ведь тот уже совсем синий был. Вот это сама не поняла, как, слово и работа руками слились воедино, и получилось как бы озарение, р-р-раз и мальчонка снова живой. И еще всякое по мелочи, много. Лишай, понос, вывих, рысьи когти... Все, за год скопившееся, уже и не вспомнишь.

В деревне Белку за профессиональные навыки не зауважали. Ну, чтоб нос не задирала. Не особые чудеса-то и творит, подумаешь. Пигалица она, голос у нее писклявый, серьезности никакой, хлопотунья. Сам колдун намного сильнее был — при нем от одного взгляда выздоравливали, а эта суетится, бегает, примочки, припарки, отвары. Нет, чтоб просто тайное слово сказать.

Белка тайное слово знала. Для каждой хвори. Для жизни, для смерти. И даже чучело тетерева могла уже заставить летать. Оно тоже было учебным пособием. Но слабоватой себя пока считала для одного только тайного слова. Да даже с сильным тайным словом от примочек, припарок и отваров точно хуже не станет.

Зато в какой-то момент Белку забоялись. Задирать, как раньше, перестали. Ведь одно дело тайным словом лечить, силы вкладывать, а другое — проклясть или сглазить. Проклятье у некоторых и без колдовского учения получается, просто от избытка злости. Беречься надо таких.

* * *

Когда весной приезжал инспектор из города проверить, как в деревне обстоят дела с учением и нет ли кого, поумневшего настолько, чтобы подняться выше деревенской школы, про Белку и ее учителя ему не сказали. Будто нет ее, или она не нашенская, из какой-то другой деревни. Вот это было обидно. Умных слов к тому времени Белка выучила не меньше, чем зазнайка Свитти. Все по анатомии, на простом знахарском и на ученом книжном параллельно, немало по аптечному делу и даже из настоящей алхимии немножко. Однако на глаза инспектора ее не допустили, потому что кормежка кормежкой, а одежды приличной учитель своей ученице не справил. Белка ходила обтрепышем в разной, с чужого плеча, рванине. Хрод доходчиво объяснил это и велел Белке сидеть в хибаре или уматывать в лес, но инспектору на глаза не показываться. Силы учение у колдуна на ту весну набрало еще мало, уверенности в умном слове не было, и Белка побоялась идти против приказа Хрода.

Так и получилось, что на первую весну отбора она не попала.

А перед второй в ее покосившийся домик с краю деревни пришел Свитти, изрядно повзрослевший и из толстомордого подростка буквально за год превратившийся в статного пригожего парня — льняные кудри, синие глаза, щеки кровь с молоком, высокий рост, широкие плечи. Весь в отца, а тот лучший охотник и первый бабник на деревне.

Свитти сказал Белке так:

— Мы разумные люди, учимся оба у достойных учителей, поэтому думаю, что ты поймешь меня и мои лучшие намерения. Я не хочу, чтобы такие, как ты, оскорбляли своим присутствием наше поселение и бросали тень на учебное заведение уважаемого Хрода. Никто не знает, чему тебя учит мертвый колдун, и это точно не то, что изучает все прочее учащееся юношество. Поэтому ты, убогая, или уйдешь в лес и там навсегда поселишься, или отправишься в любую другую сторону, но не останешься в деревне. Не смущай людей. Уходи.

Слова опять были не Свитти, а Хрода. Лучший ученик повторял вызубренный за учителем урок.

— С чего бы тебе решать такие вещи, Свитти? Ты пока не староста, чтобы указывать, кому в деревне жить, а кому уйти, — отвечала Белка, которая тоже повзрослела и поумнела, но телом выросла не сильно, оставалась невысокой, тонкой и легкой.

— А с того бы, — перешел Свитти на собственные слова, — что мне не надо, чтоб ты мне подпортила жизнь. Сгинь в лесу и не отсвечивай.