Книжная лавка фонарщика - Остин Софи

Морщины на лбу Уильяма стали глубже.

— Ты передумал? Решил, что не хочешь ехать?

— Я хотел поехать, — ответил дядя Говард, потирая глаза под очками. Он отвернулся, но Уильям заметил, что по его щеке скатилась слеза. — Отчаянно хотел.

— Тогда почему не поехал?

— По той же причине, что ты не хочешь признаваться Эвелин в любви, — тихо сказал он. — Я думал, что это безумие. Что я дурак. Что все слишком сложно. Что я проеду полмира только для того, чтобы меня ранили, или оставили, или отвергли. Я сказал себе, что лучше будет остаться здесь. Держаться того, что знаю: Йорка, книжного магазина. Не подводить отца и сохранить магазин для семьи. Может, жизнь моя здесь и была скромной, маленькой, по сравнению с тем, что меня ждало в Индии, — огромные пространства, другая культура, — но здесь все было привычно, понятно. Конечно, я не совсем оставил надежду за эти годы. Я говорил себе, что когда ты вырастешь, то я наконец решусь, сделаю этот шаг. Убеждал себя, что как только ты встанешь на ноги, то уеду сразу же. Напишу человеку, которого я любил, что наконец приезжаю. Так я себе говорил. А потом, когда ты вырос, я стал говорить себе уже другое. Что прошло слишком много времени. Что тот человек уже ничего не чувствует. Что я уже ничего не чувствую. Что в моем возрасте уже через океан не плавают. Что плыть слишком далеко. Что в Индии будет для меня слишком жарко. Ты давно уже вырос, Уильям, а я старею, но так и продолжаю находить оправдания. И принимать решения, основанные на страхе. — Он тяжело вздохнул. — Честно сказать, я принимаю такие решения столь долго, что уже не знаю, как жить иначе. И я не хочу, чтобы ты повторял мои ошибки, Уильям. Повторял мою судьбу. Чтобы в пятьдесят лет вместо жизни, которую ты должен был прожить, у тебя была только стопка писем. — Дядя Говард откинулся назад и облокотился на стенку прилавка. — Не запирай любовь в своем сердце, Уильям, иначе она там скиснет. Иди и признайся ей. Потому что если за все эти годы я и усвоил какой-то урок, то он в том, что лучше попытаться и потерпеть поражение, чем не пытаться вовсе. Сделай это, Уильям, пока еще не слишком поздно.

Уильям взял дядину руку.

— Но ведь и для тебя, кажется, тоже еще не поздно? Письма приходят тебе каждую неделю. Наверное, это значит, что этот человек все еще тебя любит? И что ты его любишь?

Его дядя глубоко вздохнул:

— Все эти годы я дарил ей одну только тень любви. Письма, а не объятия. Слова, а не шепоты. Каким человеком надо быть, чтобы так поступить? Каким человеком надо быть, чтобы прятаться всю жизнь в страхе? — Он крепко сжал Уильяму руку. — Ради всего святого, Уилл. Скажи человеку, которого ты любишь, что ты чувствуешь. А дальше будь что будет.

Глава 39

2 сентября 1899 года

Отец Эвелин, к огромному удовольствию ее матери, для поездки в Королевский театр Йорка нанял карету. Черные как смоль лошади несли их по Коллиергейту мимо готических шпилей собора, и Эвелин казалось, что она попала в зазеркалье. Все было так похоже на ее прежнюю жизнь, что должно было навевать чувство дома, дарить утешение. Но вместо этого ей казалось, что она наблюдает со стороны, смотрит на знакомый ей мир, но ощущает себя в нем чужой.

Раньше ей не понравилось бы, что они пронеслись по Уолмгейт — через мост и мимо книжного магазина — так быстро. Но теперь, когда она столько часов преодолевала это расстояние пешком — по утрам, наблюдая, как одна и та же женщина каждый день выносит на крыльцо свои корзинки, и по вечерам, возвращаясь, — она дивилась этому. Теперь, когда столько дней она провела в беззвучном полумраке «Лавки Мортона», ей хотелось отодвинуть шторки на окнах и подставить лицо под солнечный свет — но строгий взгляд матери ясно дал ей понять, что это не приветствуется.

Отец сдержал обещание и купил им обеим по платью, однако Эвелин теперь казалось, что ее нарядили персиком: вокруг ее шеи и талии было так много тесной бледно-оранжевой тафты, что она с трудом могла повернуться. Проведя столько времени в блузках и юбках, она с удивлением обнаружила, что в платьях с корсетом она теперь чувствует себя глупо. Неудобно. Это был образ ее прежней жизни, пропущенный через призму нового опыта, — словно сидишь на галечном пляже, где каждый камешек остро напоминает: все изменилось и то, что раньше ощущалось так, теперь воспринимается совсем иначе.

— Боже мой! — воскликнула Сесилия, выходя из кареты к толпящейся у театра публике. Величественное каменное здание казалось древним, хотя построено было всего полтора века назад. — Да сюда весь свет Йорка явился!

— Значит, для нас это прекрасная возможность вернуться в общество, — ответил отец Эвелин. — Смотрите, вон лорд Астерли. Пойдемте, представлю ему вас.

Эвелин вглядывалась в толпу, ища глазами Уильяма — копну его черных волос, его вечно мятую рубашку. Его слова не переставали звучать у нее в голове с того самого вечера: «Все и должно быть по-другому». Что-то надломленное читалось в его взгляде, в том, как он ссутулился, будто защищаясь от нее, — и ей стало так неловко, что она ушла. Но теперь она задавалась вопросом: может, нужно было остаться? Подойти к нему, а не уходить, приложить ладонь к его груди и проверить, бьются ли их сердца в унисон.

Но среди толпящейся у театра публики Уильяма не было, хотя его призрак мерещился ей в каждом темноволосом мужчине, в каждом стройном силуэте. Перед ней простирался океан незнакомых лиц: мужчины в высоких накрахмаленных воротничках и шелковых узорчатых галстуках; дамы в нарядных вечерних туалетах — с более длинными рукавами, чем у бальных платьев, и чуть более скромными вырезами. И вдруг ее взгляд наконец выхватил знакомое лицо — и губы невольно сложились в гримасу. Впереди показалась леди Вайолет.

Она стояла спиной, но ее белокурые волосы Эвелин бы узнала из тысячи. В розово-золотом шелковом платье она была ослепительна, особенно в паре с высоким блондином, которого она держала под руку.

С той злополучной ссоры в книжном прошло уже много времени, и Эвелин успела сто раз пожалеть о том, что тогда ей сказала. Она наивно полагала, что, дав леди Вайолет отведать ее же пилюли, почувствует себя лучше — увереннее, сильнее. Но на деле ощутила себя такой же задирой, как и она. Та угроза была лишь жестом напуганного, загнанного в угол человека.

Разве не то же говорил Натаниэль про леди Вайолет? Что за ее ядовитостью, за ее постоянной готовностью выпустить когти скрывается то же самое чувство — беспомощность. Эвелин задумалась: может, лучше перед ней извиниться и попытаться положить конец их войне? Обещание на обещание. Одна тайна в обмен на другую.

Но тут она увидела, как мужчина, стоящий рядом с леди Вайолет, целует ее в щеку — так быстро и незаметно, что вряд ли это кто-то вообще заметил.

Кроме Эвелин.

И ее осенило: мужчина рядом с леди Вайолет был не кем иным, как Натаниэлем, — тем самым мужчиной, которого, как она пообещала Уильяму, на спектакле не должно было быть.

Леди Вайолет обернулась, словно почувствовав, что Эвелин смотрит на нее. Их глаза встретились — и Эвелин пронзил ледяной, острый, как кинжал, взгляд. Леди Вайолет высвободила руку из-под руки Натаниэля и направилась сквозь толпу так решительно, что Эвелин сразу поняла: она ищет одного-единственного человека.

Сесилию.

Подобрав подол, Эвелин поспешила следом, проталкиваясь сквозь живую стену из темных фраков и светлых платьев, в надежде добраться до матери первой, куда-нибудь ее увести. Где-то вдали раздался первый звонок, приглашая зрителей в зал. Как же ей хотелось, чтобы мать повернулась и скрылась в спасительной прохладе фойе! Но та продолжала стоять, беспечно беседуя с отцом и неким господином, а леди Вайолет с каждой секундой была к ним все ближе — но Эвелин еще могла успеть …