Книжная лавка фонарщика - Остин Софи

Уильям долго размышлял над тем, что сказал ему дядя Говард. Той ночью он так и не смог заснуть — мысли рассыпались в голове тысячами стеклянных шариков.

Уильям не хотел прожить как дядя Говард, так и не открыв своих чувств, и, подходя на следующий день к театру с трясущимися руками и выпрыгивающим из груди сердцем, знал: он должен сказать Эвелин, что любит ее. И пусть его терзали страхи — что, если он подойдет к ней и не сможет вымолвить ни слова? что, если она ему откажет? — одна мысль горела в нем как факел: что, если он ей признается, а она ответит взаимностью? Все-таки она поцеловала его, стерла то расстояние, что их разделяло. Эта мысль не давала ему заснуть — он лежал без сна, наблюдая, как небесное индиго ночи сменяется оранжевой дымкой утра, а затем, розовея, постепенно переходит в чистый голубой цвет, прозрачный, как родниковая вода.

Что, если она тоже его любит?

Парадный костюм-тройка, который ему одолжил дядя Говард, был столь безукоризнен, что Уильяму почти не составило труда миновать лазурные двери в глубине вестибюля и проникнуть в курительную, где почтенная публика ожидала начала представления.

Он всматривался в толпу, ища глазами Эвелин, останавливая взгляд на каждой темноволосой женщине, и всякий раз его сердце вздрагивало и обрывалось — ее здесь не было. Может, он просто пришел слишком рано? Или же это она опаздывала. Как бы то ни было, он уже решил вернуться и ждать ее на крыльце, как до него донеслось ее имя, произнесенное кем-то из мужчин, собравшихся у окна.

По всему было видно — такие точно регулярно ужинали в «Рояле». На его скромную персону они и взглянуть бы не удостоились. Уильям выбрал столик поблизости и прислушался.

— Вы тоже недавно присоединились к предприятию лорда Ситона? — спросил один из них. Его тяжелые веки нависали над глазами так низко, что казалось, он вот-вот уснет.

— Железная дорога в Америке, — подтвердил второй. Его усы покачивались при каждом кивке. — Мизерные вложения — колоссальные доходы.

Уильям наклонил голову. Его рука сжимала ножку бокала с шампанским все крепче. «Мизерные вложения» для этих мужчин означали, очевидно, сто пятьдесят — двести фунтов — три годовых жалованья Уильяма. Ему стоило огромных усилий сдержаться и не выплюнуть свое шампанское обратно в бокал.

— Значит, вы оба — круглые дураки, — произнес третий, с аккуратно подстриженной, черной как смоль бородой. — Он же известный шарлатан. Вы знаете, сколько он потерял на таком же предприятии в Кенте?

— А, так то было в Англии, — сказал первый. — А это в Америке. Там куда меньше бюрократии.

Бородатый мужчина фыркнул:

— По словам того же самого лорда Ситона, человека, который за один уик-энд мог спустить в игорном доме полсостояния. — Он горько усмехнулся. — Он мастер манипуляций. Так что, если вы еще не успели вручить ему свои деньги, советую вам оставить их у себя в карманах.

— Я ему уже заплатил, — ответил второй мужчина. Его усы теперь качались еще сильнее.

— И я, — сказал первый.

— Значит, ваша единственная надежда, что этот человек изменился, — подытожил мужчина с черной бородой. — Иначе этих денег вам больше не видать.

Уильям понял, как сильно все это время сжимал зубы, только когда начала подступать головная боль. Эвелин говорила ему, что отец вернулся к ним ни с чем, с одними долгами, а он, оказывается, уже собрал несколько сотен фунтов только с двоих — а сколько таких еще?

Может быть, этот проект в Америке действительно принесет прибыль. Может быть, отец Эвелин одумался и больше не совершает безумных поступков, из-за которых они лишились дома.

А может, и нет.

Как бы то ни было, Эвелин нужно было все рассказать.

Глава 40

Низкий голос за спиной Эвелин прозвучал так близко, что она вздрогнула, ощутив, как внутри взрывается волна недовольства.

— Натаниэль, у меня нет на это времени, — сказала она, едва замедлив шаг.

— Эвелин, прошу. — Он остановил ее, схватил за запястье. — Просто дай мне перед тобой извиниться. Ты ведь так мне и не ответила.

Леди Вайолет уже дошла до Сесилии, оборачиваясь напоследок и поднимая брови, как бы предупреждая: «Смотри, что я могу».

— Эвелин.

Она снова переключила внимание на Натаниэля. Он был похож на капризного ребенка, у которого отобрали игрушку.

— Мое письмо.

— Честно, Натаниэль, — раздраженно вздохнула она, — зачем ты это делаешь?

Он заморгал:

— Почему я… извиняюсь?

— Нет, — ответила Эвелин, опустив голос, когда мимо проходил лакей с полным подносом шампанского. — Почему ты делаешь вид, что тебе важно, что я о тебе думаю, хотя мы с тобой оба знаем, что единственный человек в этом здании, чье мнение тебе важно, — это женщина в розово-золотом платье?

Натаниэль потупил взгляд:

— Я не знаю, о чем ты говоришь.

— Ты влюблен в нее, — сказала Эвелин. — Я увидела это в первый же день, еще в гостинице клуба, и я все еще это вижу.

— Это леди Вайолет тебя подговорила? — спросил он, нервно сглотнув. — Или это твое очередное прелестное умозаключение вроде того, что ты сделала как-то про нью-йоркских дам?

Вот он, ее шанс отомстить. Нанести удар первой, а не ждать, пока ударят ее. Она могла сказать «да». Могла открыть ему правду, выдать весь план леди Вайолет, а могла запутать клубок этой лжи еще сильнее.

Но тогда я буду не лучше нее.

Эвелин покачала головой:

— Нет, Натаниэль. Леди Вайолет меня не подговаривала. Я вижу это так же ясно, как и каждый человек в этом зале.

— Не каждый, — возразил он. Его взгляд скользнул за ее плечо и задержался там. — Но я давно решил для себя, что не буду любить ту, с которой быть не смогу. И прошу за это прощения, Эвелин. — Его голубые глаза умоляюще посмотрели на нее. — За то, что полез не в свое дело и что испортил нам ужин. Я не хочу, чтобы ты презирала меня за одну-единственную ошибку.

Она посмотрела на него, в его небесно-голубые глаза. Эвелин не привыкла, чтобы такие мужчины, как он, разговаривали так прямо. Впрочем, он же не англичанин. Ожидать от него чопорности и таинственности, возможно, было неправильно с самого начала.

— Я не презираю тебя, — искренне ответила она.

— Так ты меня прощаешь? За то, что полез не в свое дело.

Она отвернулась. Стыд все еще обжигал ее, а в животе отзывалось знакомое неприятное чувство. Пусть разумом она понимала, что должна быть благодарна ему за правду, но то, как именно он ей ее сообщил — на публике, среди моря незнакомых лиц, — вызывало в ней только негодование.

Взгляд Натаниэля смягчился.

— Пожалуйста, Эвелин. Что нужно сделать, чтобы заслужить твое прощение? Ты хочешь, чтобы я умолял тебя? Устроил сцену? А я могу. Я упаду на колени и буду тебя умолять.

— Не нужно меня умолять, — ответила Эвелин, но, к ее ужасу, он уже опускался на колени и протягивал руки, чтобы сжать в них ее ладони. Все глаза в комнате устремились на них, а взгляд леди Вайолет уже прожигал ее насквозь.

— Натаниэль, прошу, — сказала Эвелин, чувствуя, как ее накрывает стыд, граничащий с тошнотой. — Не нужно этого делать. Встань.

— Не встану, пока не простишь, — ответил он.

— Я прощаю тебя, — поспешно сказала она. — Вставай же.

— И пообещай, что разделишь со мной чашечку чая.

Она стиснула зубы. В фойе воцарилась тревожная тишина — слава богу, не полная, но достаточно заметная, чтобы понять: все напряженно прислушиваются. Она чувствовала, как жар стыда переползает с лица на шею.

— Если я соглашусь, ты встанешь?

— Сию же секунду.

— Ладно, — ответила Эвелин. — Я схожу с тобой выпить чаю.

— Отлично, — сказал Натаниэль, изящно поднимаясь с колен.

Шум бесед вокруг вновь оживился, но жар на ее лице только усилился, когда Натаниэль сделал шаг вперед, наклонившись к самому ее уху.