Сошествие в Аид (ЛП) - Райли Хейзел

— Хейвен… — выдыхает он.

Я делаю шаги навстречу. Наши торсы касаются, по коже бегут мурашки. Хайдес дёргается, опускает голову ровно в тот момент, когда мои пальцы ложатся на резинку трусиков и начинают тянуть вниз. Его подбородок взлетает — он отказывается смотреть.

Я сбрасываю остатки одежды и встаю на цыпочки. Не достаю до уха, приходится довольствоваться ключицами. Смотрю снизу вверх, он отвечает взглядом.

— В любой игре, Хайдес, я никогда не отступлю. Буду подстраиваться под каждое правило, даже если его изменят в последний момент, и всё равно постараюсь обратить ход в свою пользу. Буду играть, даже когда у меня не останется ни одной фигуры. Всегда.

Он сглатывает. В серых глазах плещется яростное, дикое желание. Два шага назад — и хриплый рык:

— Иди под душ, Хейвен, пока я не послал к чёрту своё самообладание и не позволил себе рассмотреть каждый сантиметр твоего тела.

Я склоняю голову набок, с наигранным интересом:

— Ах да? А зачем тебе это самообладание? Почему не смотришь?

Он сокращает расстояние. Мы сталкиваемся телами, остаёмся приклеенными друг к другу. От него пахнет потом, но этот запах смешивается с чистотой и дурманит так, что хочется уткнуться лицом в его грудь и пить его без остановки. Я замираю, когда чувствую напряжение в его боксерах.

— Я посмотрю на твоё голое тело только тогда, когда сам раздену тебя. С твоего согласия. И когда ты мне его дашь, а ты дашь, Хейвен, одежду я сниму не так нежно, как ты это сделала. — Он отворачивается и указывает в сторону. — Иди.

Ответа у меня нет. Раунд закончен вничью — и меня это устраивает.

Я захожу в кабинку, ноги ватные. Открываю кран, горячая вода накрывает меня с головы до ног. Я закрываю глаза, чтобы не сорваться и не уставиться на Хайдеса, пока он раздевается. Но всё равно слышу, как он становится рядом, за перегородкой.

В конце концов не выдерживаю. Поворачиваю голову. Он в профиль, вода приглаживает чёрные волосы, он проводит по ним руками, откинув голову назад. Капли бегут по прессу, скатываются вниз по животу и дальше… Я резко обрываю взгляд, прежде чем они достигнут слишком запретной линии.

— Хочешь подойти поближе и рассмотреть, как следует? — бросает он.

Я мгновенно отворачиваюсь, подставляю спину, хватаю мыло и начинаю тереть кожу так быстро, что сама едва успеваю за руками. Мне нужно смыться отсюда, и как можно скорее. Моё сердце точно не выдержит дольше.

Рука хватает меня за предплечье и тянет к перегородке. Моя спина ударяется о холодную поверхность, и Хайдес, с другой стороны, наклоняется ближе.

— Семнадцатое ноября для меня — день, когда мать бросила меня у мусорного бака. День, когда женщина, девять месяцев таскавшая меня в животе, смирилась с тем, что так и не смогла избавиться от меня. Видимо, я был мелким ублюдком, слишком цеплявшимся за жизнь. Вот почему мне нечего праздновать. Каждый семнадцатый ноября — это настырное напоминание о том, что меня не должно было быть, что я с самого начала был существом, недостойным ни любви, ни самой жизни. Я не хочу поздравлений. Не хочу подарков. Не хочу ничего, кроме того, чтобы притвориться, будто это день, как все остальные, — шепчет он хрипло. И голос ломается именно на последних словах, руша маску равнодушия, которой он пытался прикрыться.

Я хватала воздух, не в силах найти ни одной внятной фразы. Может, стоило промолчать; я уже усвоила, что умею сказать самое неподходящее даже тогда, когда хочу лучшего.

Я поднимаю руку и кончиками пальцев касаюсь его ладони, всё ещё сомкнутой на моём предплечье. Не вижу его лица — не могу понять, раздражает ли его это прикосновение или, наоборот, почему-то нравится.

— Хорошо, — шепчу я, надеясь, что шум воды не заглушит мой голос. — Я поняла, Хайдес. Но хочу, чтобы ты знал одно. Ты можешь не праздновать, можешь не хотеть поздравлений. Но ты заслуживаешь жизнь. Ты заслуживаешь того, что родился. И я рада, что твоя мать так и не смогла от тебя избавиться.

Он издаёт недовольный звук и вырывает ладонь. Мы больше не произносим ни слова. Просто смываем с себя мыло, избегая даже краем глаза взглянуть друг на друга.

Первым выходит Хайдес. Обматывается полотенцем. Я остаюсь стоять под душем, глядя, как вода скатывается вниз тонкими каплями.

— А я всегда любила свой день рождения, — говорю я в пространство. — Потому что мой брат превращал его в настоящий национальный праздник. Он заполнял всю комнату шарами, а на стол ставил торт со свечами. У нас нет того уровня отношений, где звучат сладкие слова и обнимашки, но однажды он сказал мне фразу, которую я никогда не забуду и храню в сердце. «Семнадцатое ноября — мой любимый день в году, потому что в этот день родилась ты. И пусть ты заноза в заднице, упрямая и непредсказуемая, ты моя лучшая подруга».

Я улыбаюсь при этом воспоминании. Да, чаще он орёт на меня за то, что я безответственная дурочка, но одна эта фраза перевешивает целую жизнь ссор. Когда теряешь мать, а отец сутками работает ради куска хлеба, брат, любящий тебя как родитель, становится настоящим спасением.

Хайдес не отвечает. Но я слышу, как он подходит ближе. Отступаю назад, пока спину не накрывает полотенце. Он укутывает меня, а я помогаю, придерживая край спереди. Оборачиваюсь. Он уже одет.

Его взгляд задерживается на моём лице — на чём-то, чего я не успеваю уловить. Потом его ладонь появляется перед глазами и отодвигает с моего лба прядь.

— С днём рождения, Хейвен, — шепчет он. Разворачивается и уходит.

Глава 22

Утреннее небо

Борода, серьёзное и зрелое выражение лица, холодный взгляд — так изображали Аида: восседающим на троне, рядом с трёхголовым псом Цербером и четвёркой чёрных коней. Его шлем обладал силой скрывать от глаз. Этот шлем он не раз одалживал богам и смертным: Персею — для битвы с Медузой, Гермесу — против Гигантов, Афине — во время Троянской войны.

Неделя тянется медленно и монотонно. Каждое утро Хайдес ждёт меня в коридоре, в нескольких шагах от двери моей комнаты. Я пыталась отказаться от пробежки всего дважды — и оба раза безуспешно. После этого сдалась: теперь, ещё до того, как поздороваюсь, направляюсь к выходу. И каждый раз всё одно и то же: бег, растяжка, немного упражнений на мышцы, боксёрский мешок. Бег, растяжка, немного упражнений на мышцы, боксёрский мешок.

Между мной и Хайдесом — почти никаких слов. Разве что его редкие колкости:

— Даже корова в агонии бегала бы быстрее тебя.

— У тебя такие мощные удары, что, если ударишь по подушке, сама же и пострадаешь.

Я никогда не жалуюсь, но внутри растёт раздражающее ощущение: всё это слишком для меня. Может, стоило бы отступить? Или хотя бы сменить вид игры? Обязательно ли это должно быть именно бой без правил?

— Доченька, ты со мной? — выводит меня из задумчивости голос отца, Кори.

Фокусирую взгляд на экране телефона. Те самые глаза, что у Ньюта, и орлиный нос с парой очков на переносице. Мы разговариваем по видеосвязи меньше пяти минут, а я уже успела уйти мыслями раз десять.

— Да, да, извини. Ты что говорил?

— Будете что-то делать, чтобы отпраздновать день рождения?

— «Будете»? Я и кто?

Он хмурится:

— Ты и Ньют.

Ах да. Ньют. Мой брат, который сейчас меня ненавидит за то, что я заявилась на Игры Афины.

— Думаю, да, — отвечаю неуверенно.

Он же отец, его обязанность — понимать, когда что-то не так.

— Хейвен, у тебя всё в порядке?

Я не хочу впутывать его в драмы между мной и Ньютом. И уж точно не хочу, чтобы он знал, что я ввязалась в дела Лайвли, тайно надеясь выиграть денег, чтобы помочь ему. Натягиваю улыбку:

— С девяти утра до шести вечера была на занятиях, просто устала. Отпразднуем в другой день.

Отец делает вид, что верит. Отлично понимает: я из тех, кто выговаривается только когда готова, в то время как Ньют вываливает жалобы без приглашения.