Хейтер из рода Стужевых, том 3 (СИ) - Машуков Тимур

Сторонники Озёрского зашумели в знак согласия, а Огнев молчал. Он смотрел в столешницу, но не видел её. Перед глазами стоял бледный, дёрганый Михаил. Как он, отец, смог пропустить такие очевиднейшие сигналы? А мать, Элеонора, чем она занималась? Покрывала его! Он, Виктор Огнев, чья несгибаемая воля десятилетиями крушила врагов рода, не смог разглядеть, как его собственный сын тонет в грязи у него под носом. Как его, по сути, предали самые близкие люди. Которые боялись его гораздо сильнее, чем любили. А любили ли вообще?..

Но дело не только в членах семьи. Никто из его собственной фракции не сообщил ему о проблемах Михаила, лишь отмазывали. Неужели и тут Элеонора вмешалась? Виктор не мог оставить всё это просто так.

Он уже понял, что проиграл. Ещё несколько месяцев назад, когда Михаила смогли подсадить на эту дрянь. И Виктор сам себе связал руки отступными для Стужева — жалкой пешки в руках врагов.

Да, ректорского кресла ему больше не видать. Ему теперь банально не хватит ресурсов на откупы всем связующим звеньям системы. Придётся отступить и терпеть унижения. Сдать позиции, завоёванные потом и кровью на протяжении десятилетий. Виктор не позволит роду кануть в небытие, но и все повинные не уйдут от расплаты.

Виктор сомневался, что его давний противник Валерий мог пойти на такую низость. Больше вероятность, что где-то в цепочке исполнителей завелась крыса. Но Виктор обязательно всё выяснит. И покарает.

Молниевский наблюдал за этой сценой с каменным лицом. Он видел бледность Огнева, его дрожащие руки, его подлинный шок. И в его стальных глазах на мгновение мелькнуло нечто, похожее на разочарование. Неужели битва так просто закончится, не успев разрастись в пожар? Победитель таким образом получит слишком сильные позиции после его ухода, отчего многие планы могут пойти крахом. Молниевскому это было не выгодно.

— Довольно, — тихо сказал ректор, и тишина вернулась мгновенно. Он поднялся во весь свой рост, и его тень будто легла на всё собрание, огромная и неумолимая. — Спекуляции оставим. Факты таковы: наша академия больна. Болезнь запущена. И лечить её мы будем калёным железом.

Он ударил кулаком по столу.

— С этого момента объявляется чрезвычайное положение. Все внеурочные занятия отменены. Комендантский час. Допуск в общежития — только для проверенных сотрудников службы безопасности, которым я лично дам указания.

Его взгляд скользнул по Огневу, а затем по Оземскому.

— Что касается студента Огнева… Он будет отстранён от занятий. До выяснения всех обстоятельств. А выяснять их будут компетентные органы. Очень тщательно. Чтобы подобное больше не повторилось.

Молниевский закончил, и в зале не было слышно даже дыхания. Он ушёл, ознаменовав завершение обсуждений.

Ректор давно и внимательно наблюдал за конфликтом Огнева и Оземского. Он был разочарован не только в том, что битва затухла, но и в том, что баланс не нарушен. «Слишком легко Огнев сдался. Значит, Озёрский в итоге получит слишком много власти, если изберётся на пост. Этого допустить нельзя. Нужно их сталкивать лбами сильнее, добиться, чтобы они взаимно уничтожили друг друга».

Академическая столовая была похожа на растревоженный улей. Я уже который раз ловил себя на подобном сравнении. Гул десятков голосов, грохот подносов и стук посуды сливались в оглушительный гомон, но сквозь него явственно прорезалось одна фамилия — Огнев. Она витала в воздухе, пропитанном запахом тушёной капусты и жареного мяса, перелетала из угла в угол, обрастая чудовищными подробностями.

Я и моя компания разместились на прежних местах, почти по центру. И обсуждали мы то же самое, что и все. То, инициатором чего я стал целенаправленно, следуя четкому плану своей фракции.

— Никто не ожидал такого наплыва, — говорил я, перемешивая свою гречку по-купечески. От волнения аппетита почти не было. — Я думал, наберётся с десяток самых смелых, это максимум. Аристократов. А пришли все, кому этот зазнавшийся высокотитульный студент успел перейти дорогу за два годы обучения в академии. Очередь к секретарю ректора — как за билетами на концерт какой-то звезды.

Я отложил вилку, и мои пальцы постучали по столешнице.

— Меня уже вызывали давать показания. Не к Молниевскому, — я сделал многозначительную паузу, заставляя своих приятелей замереть с поднесёнными ко рту ложками, — а в полицию. В центральный отдел. Похоже, они завели полноценное дело, и так просто всё это не закончится.

Из-за соседнего стола донёсся взрыв хохота, кто-то громко сказал: «…а он, представляешь, заклинание скомкал и в мусорку!» — и снова смех. Все здесь были на взводе.

— А я слышала, — тихо, но чётко, вставила Цветаева, наклоняясь к центру стола, — что отдельно возбудили что-то по статье о незаконном обороте. Стимуляторов и… — она оглянулась и прошептала, — кое-чего похуже. Говорят, нашли тайник с наркотиками.

Молодец девочка. Это я ей велел вбросить такую фразу.

Мой взгляд метнулся к Татьяне, сидевшей напротив. Она изящно откусывала кусок хлеба, но её движения резко потеряли свою отточенность, став дёргаными. Глаза Рожиновой, поднятые на Ксюшу, были не просто злыми, в них плескалась всепоглощающая ненависть, которую я уже ощущал, впитывая в себя.

Я усмехнулся, уголок рта дрогнул. Эта стерва знала больше, чем показывала. И это ей грозило разоблачение в первую очередь. Разумеется, подобное не могло не злить ту, что привыкла сама дёргать за ниточки и вести всех согласно своему плану. Но кто ей виноват, если решила играть по-крупному, переоценив свои силы?

— Ну, что до «кое-чего похлеще»… — я громко вздохнул, откидываясь на спинку стула, и мой голос вновь приобрёл поучительные, слегка утомлённые интонации. — Я же не раз говорил. От него воняло, в прямом смысле. Жжёным сахаром.

Фраза прозвучала как пощёчина. Несколько человек за соседним столом резко обернулись, а Татьяна замерла, уже меня сверля убийственным взглядом.

«Жжёный сахар» — это знали все. Это было маркером самого дешёвого стимулятора — синей пыльцы.

— Все это знают, — продолжил я. — Многие это принимали, так что неудивительно, что полиция будет копать глубоко. И серьёзно, — я сделал паузу, давая словам впитаться в общий гул, и закончил с наигранным сочувствием, глядя в свою тарелку: — Бедный Виктор Петрович. Он, наверное, сейчас землю носом роет, чтобы выяснить, кто же его наследника на эту дрянь подсадил. Представляю, каково это — осознать, что твой сын не просто зазнайка, а… почти что наркоман.

— Это ужасно, — вздохнула Земская, покачав головой. — Не хочу даже думать о таком. Но, надеюсь, академию очистят от этой гадости. Я слышала, что пыльца забивает каналы, из-за чего потом становится сложнее развивать свой дар, а талант — тем более.

Я покивал с умным видом, краем глаза следя за Татьяной, которая, сама того не замечая, начала грызть ногти. Виктория, увидев это, остановила её.

Вот ведь верная собачка! Как долго она собиралась следовать за госпожой? Наверняка скоро ей придётся делать очень непростой выбор — или её свобода, или Рожиновой. Но даже так, Татьяна так просто не отделается. Она перешла дорогу не только мне, но и многим другим, решив играть по-грязному. И расплата будет неминуема.

Ключ застрял в замочной скважине, будто кто-то изнутри намеренно его зажал. Я сильнее надавил, с неприятным скрежетом провернул — и щелчок прозвучал особенно громко в тишине подъезда.

Я вошел, не снимая ботинки, и сразу почувствовал запах — затхлый, душный. С флёром немытого тела и грязных носков. Тут явно давно не проветривали.

Крохотная студия — мы с Васей снимали примерно такую же. Оставив Снежнова, который пришёл вместе со мной, в прихожей, я вошёл в основную комнату.

Глеб сидел на краю стула, нервно дёргая ногой. Судя по всему, он смотрел по телевизору новостной репортаж.

Парень поднял на меня взгляд, явно ожидая увидеть другого человека. Его лицо… Оно было серым, землистым, под глазами — фиолетовые, будто синяки, полумесяцы. Глаза — два огромных, выцветших от ужаса пятна.