Громов: Хозяин теней 4 (СИ) - Демина Карина

Он выдохнул. И произнёс:

— Извини. Кажется, я немного увлёкся.

— Бывает… нет, тут всё правильно. Реформы нужны. Давно нужны.

— Реформы… — хмыкнул Ворон. — О них много говорят. Вот сколько себя помню, столько и говорят, что того и гляди начнутся реформы и вот тогда-то заживём…

— Потекут молочные реки средь кисельных берегов?

— Именно, — смех у него был лёгким и звонким. Правда, оборвался быстро. — Вот только годы идут, а ничего-то не меняется.

— Так уж и не меняется? Машины вон. Прогресс…

— Прогресс… где этот прогресс? Машины? А кто их может позволить? Вон, крестьяне до сих пор поля распахивают на лошадях. В лучшем случае. А порой сами в плуг запрягаются. Или того лучше, баб с детишками. И те ничего, встают, потому что понимают, что иначе сдохнут от голоду. Хотя порой сдыхают не от голода, а от усталости. Сгорают. Там мало кто доживает не то, что до старости, но хотя бы лет до сорока. Да и те уже развалины. Машины им бы помогли. Трактора или грузовики, да за что их купить? Нет, кто-то покупает, тот, кто богатеет. И с машин богатеет ещё больше, сам превращаясь в эксплуататора…

— И что предлагаешь?

А ведь наш Ворон из другой стаи. Он не циник, как Светлый, и не дурак, вроде Симеона. Он идейный. Умный идейный и тем опасный.

— Частная собственность должна быть упразднена. Будущее — за коллективами. И именно трудовые коллективы должны определять вектор развития. С одной стороны, они будут обладать необходимыми ресурсами. С другой — они видят потребности общества и могут соотнести их с собственными.

— Это типа как? — Метелька отвлёкся от бумажек.

— Это типа своего нет, — пояснил я. — Но всё общее. Вот представь, что в твоей деревне твоя корова стала бы не твоею, а общею.

— Как и коровы соседа слева, справа, да и все! — возразил Ворон.

— Ха… счаз! Знаешь, какие у нас коровы были? Мамка за ними ходила. Сытые. Гладкие. И молоко у них такое, что прям сливки чистые, а не молоко! А он своих на поле выгнать ленился! И тощие…

Возмущение Метельки было искренним.

— Но разве в деревне не было коров ещё лучше, чем ваши? — Ворон прищурился.

— Ну… были… у старосты нашего. Он каких-то оттудова привёз, из Европы, которые прям здоровущие… но и сена жрали, как не в себя.

— Вот… а теперь смотри. Можно было бы собрать всех коров. Слабых забить на мясо, а хороших пустить на развод, и приплод их был бы сильным. И все вместе люди заботились бы о скотине, а потом плоды трудов делили на всех. Скинулись бы и купили трактор или сенокосилку, чтобы заготовить сено…

— Так у кого купили, если частной собственности нет? — я чуть склонил голову.

— Обменяли бы. На зерно, скажем… вы городу зерно, а оно вам — технику…

— Ага, небось, какую кривую да ломаную. Кто ж хорошую задарма отдаст? — произнёс Метелька скептически.

Ворон поднял очи к небу.

Ну а что он хотел? Высокие идеи и теория производства очень крепко от практики отличаются.

— Да и работать вместе… вот я работаю, а сосед, он вечно пьяный и не работает. И чего? Потом как с ним делиться? Или вон тётка Марфа, она одна работала, а у ней внуков семеро, сиротами, как тогда? Считали б их или нет?

— А лучше, чтоб как сейчас? Каждый ковыряется в своём клочке земли, не способный возделать больше потому что не хватает сил и возможностей? Что, даже твой староста, мог он позволить себе хорошее зерно купить? А удобрения? Вести хозяйство не так, как вели его за сотни лет тому, но по науке? Так, чтоб и земля не истощалась, и урожаи были хорошими?

— Так не бывает, — сказал Метелька с видом человека, который точно знает, о чём говорит. — И откуда вы сами возьмете деньги? Небось, сперва-то никто не даст…

— Именно поэтому и нужно ломать всю систему. От основания, — Ворону спор не то, чтобы надоел. Он глянул на наручные часы. — Потому что даже ты, вроде бы покинувший деревню давно, продолжаешь мыслить её стереотипами… да и не ты один.

Он поспешил сказать, пресекая Метелькино возмущение.

— Вся это система застряла в прошлом. И не важно, речь ли о крестьянине, о рабочем или о владельце завода. Они все не хотят меняться! И любая реформа, сколь бы хороша она ни была на бумаге, в конечном итоге потонет в этом нежелании. Её начнут топить ещё в Думе, перекидывая друг другу, торгуясь и навешивая ненужные условия, пока сам смысл реформы не исчезнет. А после, с гордостью выпустив это кривое дитя общего разума, они позволят ему тонуть уже на местах, ибо чиновник мелкий порой хуже крупного. Они, получившие частицу власти, не пожелают делиться с нею, но будут цепляться, извращая по представлениям своим и без того извращённую суть реформ.

— А если поломать, то всё получится?

— Если поломать, то не останется иного выхода, кроме как измениться… вспомните, сто лет тому государь даровал народу волю. И что с той поры изменилось? Сперва все обрадовались, а потом выяснилось, что воля-то и не совсем вольная. Что те, кто был крепостным, просто стали временнообязанными…[2] Так и теперь… ладно, это мы совсем ушли. Наверху не бывал?

Переход был резким, и Метелька встрепенулся.

— Не… кто ж меня пустит.

— И правильно. Нечего туда лезть, так-то… — Ворон забрал листки. — Спасибо, товарищи…

И руку мне протянул.

— Был рад знакомству. И разговору.

— Даже при том, что не переубедил? — руку я пожал. Вот было что-то в этом человеке такое, притягивающее. Таньку с ним знакомить категорически нельзя.

Задурит голову.

Ещё и смазливый, того самого героически-вдохновленного типажа, который на душу ложится.

— Сейчас нет, потом, глядишь, и да… и вовсе… революция — дело добровольное.

Ну, это пока не началась.

— Семен, идём…

Симеон буркнул что-то недоброе, прощаясь с нами. И потянулся вслед за Вороном, который бодро шагал по дорожке.

— Придут убивать? — Метелька, как и я, смотрел вслед парочке. А я и вовсе не удержался. Тьма выскользнула и бросилась следом. При дневном свете тень была прозрачной, невесомой. Я и то едва улавливал её.

— Придут, конечно. Вопрос — когда. И как…

— Завтра ж вроде выписать должны. Хорошо бы… притомился я тут. В жизни не думал, что болеть так тоскливо…

Он широко зевнул.

А я… нет, идеями революции я не проникся. И не проникнусь. Я знаю, что будет после. И что та, другая, кровь всё одно польётся в землю. И что будет голод. И сотни тысяч умерших. И что этот путь страшен. И… не хочу.

Ни для себя.

Ни для Метельки.

Ни для Таньки с Мишкой, который слишком идеалистичен, чтобы вписаться в новый мир. У него ведь свои представления о том, что хорошо, а что плохо. Значит, поляжет на полях гражданской войны. А эта нынешняя будет куда страшнее прошлой.

Ворон шёл, сунувши руки в карманы пальто и что-то насвистывал. И казался обыкновенным человеком. Может, приказчиком средней руки или таким же, молодым, энергичным чиновником. И улыбался он хорошо, светло да радостно.

А солнце лилось.

И липкие листочки, бледно-зеленые, такие робкие, спешили раскрыться навстречу ему. Оттого ли, что весна и солнце, просто ли так, но хотелось верить в лучшее.

Отчаянно.

[1] «Манифест о незыблемости самодержавия». 1881 г.

[2] В свое время Манифест 1861 г с одной стороны даровал крестьянам волю, но с другой — обязывал их выкупить землю у барина. И вот до того момента, пока земля не была выкуплена, крестьяне назывались временнообязанными. Т. е. они должны были продолжать работать, возмещая барину ущерб. Более того, крестьяне при всём желании не могли уехать, пока не будет выплачена вся сумма. Срок выкупа, как и реформы не ограничивался. В итоге воля получилась не очень вольной, да и в целом возникло массовое ощущение, что ожидания народа обманули. Это вылилось в череду крестьянских бунтов.

Глава 29

Глава 29

Применять в качестве меры судебной репрессии за хищение (воровство) колхозного и кооперативного имущества высшую меру социальной защиты — расстрел с конфискацией всего имущества и с заменой при смягчающих обстоятельствах лишением свободы на срок не ниже 10 лет с конфискацией всего имущества. [1]