Время бабочек - Альварес Хулия

Лина всегда рассказывала нам о посещениях Трухильо. Когда он приезжал, волновались все. Сначала отменялись занятия, и школу вдоль и поперек прочесывали сотрудники охраны, толпами сновавшие по нашим спальням. Когда обыски заканчивались, они вставали по стойке смирно, а мы пытались вызвать улыбку на их каменных лицах. В это время Лина пропадала в приемной, той самой, куда нас всех привели мамы в первый день школы. Как докладывала нам Лина, их свидание обычно начиналось с того, что Трухильо читал ей стихи, а потом говорил, что у него есть какой-то сюрприз, который ей нужно найти у него в карманах. Иногда он просил ее спеть или станцевать. Больше всего ему нравилось, когда она играла с медалями у него на груди, снимая их и прикалывая обратно.

– Неужели ты его любишь? – однажды спросила Синита у Лины. В голосе Синиты звучало такое отвращение, как будто она спросила, неужели Лина влюбилась в тарантула.

– Всем сердцем, – вздохнула Лина. – Больше жизни.

Трухильо продолжал приезжать к Лине и присылать ей подарки и любовные записки, которые она показывала нам. Мне кажется, все, кроме Синиты, постепенно влюблялись в воображаемого героя, который поселился в добром и скромном сердце Лины. В глубине своего ящика, куда я спрятала ее, заботясь о чувствах Синиты, я откопала фотографию Трухильо, которую выдали всем ученицам на уроке гражданственности. Я положила ее под подушку, чтобы ночью отгонять кошмары.

В день ее семнадцатилетия Трухильо закатил для Лины большой праздник в новом доме, который недавно построил в пригороде Сантьяго. Лина отпросилась в школе на целую неделю. В сам день рождения газеты вышли с ее фотографией на всю полосу, под которой было напечатано стихотворение, написанное лично Трухильо:

Синита утверждала, что стихи за Трухильо написал кто-то другой, потому что он и имя-то свое не мог нацарапать.

– На месте Лины я бы… – начала она и сжала правую руку так, будто схватила гроздь винограда и выжала из нее весь сок.

Неделя пролетала за неделей, а Лина все не возвращалась. В конечном итоге сестры объявили, что Лина Ловатон получит диплом in absentia [18] по постановлению правительства.

– Но почему? – спрашивали мы у сестры Милагрос, которая по-прежнему была нашей любимицей. – Почему она к нам не возвращается?

Сестра Милагрос трясла головой и отворачивала лицо, но я успела заметить слезы в ее глазах.

Причина этих слез открылась мне тем же летом. Как-то раз, когда мы с папой ехали в Сантьяго с партией табака в повозке, он указал на высокие стальные ворота, за которыми возвышался большой особняк и виднелась лужайка с множеством цветов и живыми изгородями, постриженными в форме разных животных.

– Смотри, Минерва, здесь живет одна из девушек Трухильо, твоя бывшая одноклассница, Лина Ловатон.

– Лина?! – у меня перехватило дыхание. – Но разве Трухильо не женат? – недоумевала я. – Как Лина может быть его девушкой?

Папа остановил на мне долгий взгляд, а потом сказал:

– У него их много, по всему острову, и все живут в больших красивых домах. Случай Лины Ловатон очень печальный, потому что она и вправду любит его, pobrecita [19]. – И тут, не найдя лучшего момента, он прочитал мне лекцию о том, почему курам не стоит уходить со скотного двора.

Осенью, когда мы снова были в школе, во время одной из наших ночных посиделок вышла наружу остальная часть истории. Живя в этом большом особняке, Лина Ловатон забеременела. Жена Трухильо, донья Мария, узнала об этом и начала охотиться за ней с ножом. Тогда Трухильо отправил Лину в другой дом, который купил для нее в Майами, где, как он считал, она будет в безопасности. Теперь она жила там совсем одна, в постоянном ожидании, когда он вызовет ее к себе. Полагаю, у него к тому времени уже появилась другая девушка, которой он уделял все свое внимание.

– Pobrecita [20], – хором выдохнули мы, как «аминь».

Все притихли, думая о том, какой печальный конец постиг нашу красавицу Лину. У меня снова перехватило дыхание. Сначала я подумала, это из-за бинтов, которыми я начала плотно обматывать грудь, чтобы она не росла. Я хотела быть уверена, что то, что случилось с Линой Ловатон, никогда не случится со мной. Но потом заметила, что дыхание перехватывает каждый раз, когда я узнаю новую тайну Трухильо, даже когда бинтов на груди нет.

– Трухильо – дьявол, – сказала Синита, когда мы на цыпочках вернулись в свои постели. В этом году нам снова удалось заполучить соседние кровати.

Но я подумала про себя: нет, он всего лишь мужчина. И несмотря на все, что я о нем слышала, мне было его жаль. ¡Pobrecito! [21] По ночам, должно быть, ему снился кошмар за кошмаром, как мне, при одной только мысли о том, что он натворил.

Внизу, в темной приемной, настенные часы отбивали время, как удары молота.

Выступление

1944 год

Наступил год столетия нашей страны. Торжества и представления в честь юбилея устраивались повсеместно и шли непрерывной чередой, начиная с Дня независимости двадцать седьмого февраля.

Это был также и день рождения Патрии – ей исполнилось двадцать, и мы закатили в Охо-де-Агуа большой праздник. Так нашей семье удалось обойти необходимость устраивать патриотический прием, чтобы продемонстрировать поддержку Трухильо. Мы выдали за праздник в его честь вечеринку Патрии. Она была одета в белое, ее маленький сын Нельсон – в красное, а муж Педро – в синее.

Большое показательное выступление в честь верности Хозяину приходилось устраивать не только моей семье, но и всей стране. Той осенью, когда мы пошли в школу, нам выдали новые учебники истории с портретом сами-знаете-кого прямо на обложке, так что даже слепому было ясно, для кого все это вранье: теперь история нашей страны вторила сюжету Библии. Мы, доминиканцы, веками ждали прихода Господа нашего Трухильо. Это было отвратительно.

На нашем первом собрании сестры объявили, что благодаря щедрому пожертвованию Благодетеля к зданию школы пристроено новое крыло, где разместился актовый зал, который назвали «Зал имени Лины Ловатон», и через несколько недель там пройдет конкурс декламации среди всех учениц школы. Конкурс будет посвящен столетию независимости страны и щедрости нашего милостивого Благодетеля.

Как только прозвучало это объявление, Синита, Эльса, Лурдес и я переглянулись и условились, что подготовим выступление все вместе. Мы начали учиться в Школе Непорочного Зачатия вместе шесть лет назад, и теперь все называли нас четверняшками. Сестра Асунсьон постоянно шутила, что через пару лет, когда мы будем выпускаться, ей придется ножом разрезать нас на части.

Мы усердно работали над выступлением, репетируя каждую ночь после отбоя. Мы решили не декламировать готовые стихи из книги, а написать все свои реплики сами. Таким образом мы могли говорить то, что хотели, а не то, что было дозволено цензорами.

Конечно, мы были не настолько глупы, чтобы говорить что-то плохое о правительстве. Наша сценка была посвящена старым временам. Я играла роль порабощенного Отечества и в течение всего представления была связана веревкой, а в конце меня освобождали Свобода и Слава вместе с рассказчиком. Нашей целью было напомнить зрителям о том, как наша страна добилась независимости сто лет назад. Потом мы хором пели государственный гимн и приседали в глубоком реверансе, которому нас научила Лина Ловатон. Такое выступление не должно было оскорбить ничьих чувств!