Хорал - Харуф Кент

– Ветра сегодня нет, – добавил Айк.

– Зато листопад.

– Это не погода, – возразил Айк.

Бобби повернулся и взглянул на брата.

– Все равно как-то относится к погоде.

– Не относится.

– Не спорьте, – оборвала их миссис Стирнз.

Она вытянула морщинистую руку вдоль широкого подлокотника и стряхнула пепел с сигареты.

– Что вы проходите в школе? Вы ведь ходите в школу?

– Да.

– Ну.

Они промолчали.

– Ты, – сказала она. – Старший. Как тебя зовут?

– Айк.

– В каком ты классе?

– В пятом.

– Как зовут твою учительницу?

– Мисс Кин.

– Толстая и высокая? С массивной челюстью?

– Наверно, – сказал Айк.

– Хорошо она учит?

– Она разрешает нам делать самостоятельную работу в своем темпе. Учит нас у доски, учит писать. Еще она копирует наши сочинения и показывает в других классах.

– Так она хорошая учительница? – уточнила миссис Стирнз.

– Но как-то она сказала заткнуться одной девочке.

– Правда? Почему?

– Та не хотела сидеть кое с кем за одной партой.

– С кем она не хотела сидеть?

– С Ричардом Петерсоном. Ей не нравилось, как он пахнет.

– Ну да, – признала миссис Стирнз. – У его родителей молочная ферма. Так ведь?

– Он пахнет коровником.

– Вы бы тоже так пахли, если бы жили на ферме и работали там, – сказала миссис Стирнз.

– У нас лошади есть, – сообщил Айк.

Айва Стирнз разглядывала его какое-то время. Казалось, она обдумывает его замечание. Затем затянулась, вынула сигарету изо рта. Повернулась к Бобби.

– Ну а ты? – спросила она. – Как зовут твою учительницу?

– Мисс Карпентер, – ответил Бобби.

– Как?

– Мисс Карпентер.

– Я ее не знаю.

– У нее длинные волосы и…

– И что? – спросила миссис Стирнз.

– Она всегда носит свитеры.

– Неужели?

– Почти всегда, – подтвердил он.

– И что ты знаешь про свитеры?

– Ничего особенного, – сказал Бобби. – Наверно, они мне нравятся.

– Ха, – воскликнула она. – Ты слишком мал, чтобы думать про женщин в свитерах.

Похоже, она засмеялась. Это был странный звук, неловкий и неуверенный, будто она не знала, как это делается. Затем она вдруг закашлялась. Это она умела. Голова откинулась и лицо потемнело, пока впалая грудь тряслась под фартуком и домашним платьем. Мальчики следили за ней краем глаз, завороженные и напуганные. Она поднесла руку ко рту, закрыла глаза и прокашлялась. Тонкие дорожки слез побежали из глаз по щекам. Наконец она успокоилась, а затем сняла очки, достала мятый «Клинекс» из кармана фартука, промокнула глаза и высморкалась. Надела очки снова и взглянула на братьев, наблюдавших за ней с дивана.

– Никогда не курите, мальчики, – проговорила она.

Ее голос превратился в хриплый шепот.

– Но вы же курите, – возразил Бобби.

– Что?

– Вы курите.

– А почему, по-твоему, я это говорю? Хотите закончить, как я? Старухой, предоставленной самой себе, в квартире, которая ей даже не принадлежит? Жить на верхнем этаже над грязным переулком?

– Нет.

– Тогда не курите, – повторила она.

Мальчики посмотрели на нее, потом окинули взглядом комнату.

– Но разве у вас нет родственников, миссис Стирнз? – спросил Айк. – Кого-то, с кем можно было бы жить?

– Нет, – ответила она. – Уже нет.

– Что с ними случилось?

– Говори громче. Я тебя не слышу.

– Что случилось с вашей семьей? – спросил Айк.

– Они все разъехались, – сказала она. – Или умерли.

Они уставились на нее, ожидая, что еще она скажет. Они не могли придумать, что ей следует делать, как ей исправить свою жизнь. Но она больше не говорила об этом. Вместо этого она, похоже, смотрела мимо них в сторону зашторенного окна, выходившего на переулок. За стеклами очков ее глаза были бледно-голубыми, как тончайшая бумага, и белки тоже казались голубоватыми, с тонкими красными прожилками. В комнате стало очень тихо. Яркая помада размазалась по ее подбородку, когда она прикрывала рот, пытаясь сдержать кашель. Они смотрели на нее и ждали. Но она не говорила.

Наконец Бобби сказал:

– Наша мама ушла из дома.

Взгляд старухи постепенно вернулся к ним.

– Что ты сказал?

– Она съехала несколько недель назад, – сказал Бобби. Он говорил мягко. – Она с нами больше не живет.

– Правда?

– Правда.

– Где же она живет?

– Заткнись, Бобби, – сказал Айк. – Это никого не касается.

– Ничего, – откликнулась миссис Стирнз. – Я никому не скажу. Кому мне вообще говорить?

Она долго изучала Бобби, затем его брата. Они сидели на диване и ждали, когда она снова заговорит.

– Мне очень жаль, – наконец произнесла она. – Мне очень жаль слышать такое о вашей маме. А я тут о себе разглагольствую. Вам, должно быть, одиноко.

Они не знали, что сказать на это.

– Что ж, – довершила она. – Приходите навестить меня, если захотите. Придете?

Они посмотрели на нее с сомнением, все еще сидя на диване, в комнате было тихо и воздух пах пылью и сигаретным дымом.

– Придете? – повторила она.

Наконец они кивнули.

– Очень хорошо, – сказала она. – Передайте мне сумочку, чтобы я могла вам заплатить. Она в другой комнате на столе. Или лучше достаньте из нее деньги и принесите мне. Принесете, ладно? Не буду вас больше мучить. Потом можете идти, если хотите.

Виктория Рубидо

Она была уверена в этом. В глубине души.

Но Мэгги Джонс сказала:

– Так бывает. По разным причинам, которые невозможно предсказать, или ожидать, или узнать о них. Это может быть что-то еще. Ты не всегда знаешь, что происходит. Нужно удостовериться.

Но все же она была уверена, ведь раньше пропусков не было. До последних месяцев она была предсказуема как часы и в последнее время чувствовала себя иначе, не только из-за утренней тошноты, когда она жила дома и ощущала, еще до конца не проснувшись, как та поднимается в ней, или когда мать входила и делала только хуже, закуривая, стоя над ней в ванной, наблюдая, – но и в другие моменты, когда у нее возникало какое-то сокровенное чувство, о котором она не знала, как рассказать или как объяснить его. И было еще такое, что она ощущала усталость и готова была вот-вот расплакаться, разрыдаться безо всякой причины. Ее грудь стала слишком чувствительной, девушка замечала порой, когда ложилась спать и смотрела на соски, что те распухли и потемнели.

Но Мэгги Джонс сказала:

– Все равно нужно удостовериться.

Так что она, Мэгги Джонс, как-то вечером купила в магазине домашний тест. Они сидели на кухне. Мэгги Джонс сказала:

– Хотя бы попробуй. Будем знать наверняка.

– Думаете, стоит?

– Да, думаю, стоит.

– Как это сделать? – спросила она.

– Тут говорится, нужно держать впитывающий край под струей мочи. Держи его, пока писаешь. Затем подожди пять минут, и если обе линии в окошке покраснеют, ты беременна. Бери.

– Как, сейчас? – спросила девушка.

– Почему нет?

– Но, миссис Джонс, я не знаю. Это кажется странным. Решать все так, окончательно, когда вы рядом и знаете, что я делаю.

– Милая, – проговорила Мэгги Джонс. – Ты должна очнуться. Тебе пора очнуться.

И девушка взяла плоскую коробочку с тестом и картинкой на упаковке, на которой была изображена молодая золотоволосая женщина с выражением религиозного экстаза на лице на фоне залитого солнцем сада, кажется, с цветущими розами, хотя толком и не разглядишь; она взяла коробочку в ванную, закрыла дверь, распаковала тест и сделала, как было сказано: держала его под собой, раздвинув колени, немного мочи попало на пальцы, но сейчас это ее не заботило, а после она положила тестер на стол и ждала, размышляя: «А что, если я и впрямь беременна? Но, может, и нет: что я почувствую после всех этих недель, когда я считала себя беременной, это ведь может быть даже хуже – потерять то, на что я уже начала надеяться и слегка планировать, думать наперед? Но вдруг да?» Потом она поняла, что пора, прошло больше пяти минут, и она заглянула в окошко, и обе линии были розовыми, так что да. Она встала, взглянула на себя в зеркало. «Я же знала, что так и есть, – сказала она себе, – я это чувствовала, так почему что-то должно измениться, это уже видно по моему лицу, хотя нет, не видно, даже по глазам не скажешь».