Кавалер Ордена Золотого Руна - Акопян Альберт

— Известно ли господину председателю совета министров, что страна находится накануне краха?

На это господин председатель совета министров ответил:

— Нет, неизвестно.

Однако, несмотря на этот успокоительный ответ, Клятвии пришлось сделать внешний заем. Но и заем был съеден колоколамцами в какие-нибудь два месяца.

Шофер клятвийской машины, на которого уповало все государство, проявлял чудеса осторожности. Но колоколамцы необычайно навострились в удивительном ремесле и безошибочно попадали под машину. Рассказывали, что шофер однажды удирал от одного колоколамского дьякона три квартала, но сметливый служитель культа пробежал проходным двором и успел-таки броситься под машину.

Колоколамцы затаскали Клятвию по судам. Страна погибала.

С наступлением первых морозов из Колоколамска потащился в Москву председатель лжеартели "Личтруд" мосье Подлинник. Он долго колебался и хныкал. Но жена была беспощадна. Указывая мужу на быстрое обогащение сограждан, она сказала:

— Если ты не поедешь на отхожий, я брошусь под поезд.

Подлинника провожал весь город. Когда же он садился в вагон, побывавшие на отхожем колоколамцы кричали:

— Головой не попади! Телега тяжелая! Подставляй ножку!

Подлинник вернулся через два дня с забинтованной головой и большим, как расплывшееся чернильное пятно, синяком под глазом. Левой рукой он не владел.

— Сколько? — спросили сограждане, подразумевая под этим сумму пенсии из отощавшего клятвийского казначейства.

Но председатель лжеартели вместо ответа беззвучно заплакал. Ему было стыдно рассказать, что он по ошибке кинулся под автомобиль треста цветных металлов, что шофер вовремя затормозил и потом долго бил его, Подлинника, по голове и рукам американским гаечным ключом.

Вид мосье Подлинника был настолько страшен, что колоколамцы на отхожий промысел больше не ходили.

И только этот случай спас Клятвию от окончательного разорения.

Арсений замолчал.

— Ай-яй-яй! Какая бестактность! Зачем же вы свой родной трест приплели? — спросил Остап. — Неужто шофер обиделся?

— До сих пор не знаю, — сказал Сеня. — Но на другой день в стенгазете появилась заметка, в которой говорилось, что коллектив треста цветных металлов рассматривает этот рассказ как возмутительный факт и выпад против коллектива треста. Что, во-первых, тень, брошенная на персонального шофера директора, не может не упасть и на директора, а во-вторых, шофер директора пользуется не американским, а нашим, советским гаечным ключом. В редколлегии мне предложили подписать отмежовку.

— Да, это, конечно, был не шофер, — усмехнулся Бендер.

— Помню ее наизусть. "Считаю мой рассказ "Cиний дьявол" реакционным как по содержанию, так и по форме, представляющим собой развернутый документ узколобого кретинизма и мещанской пошлости. Сейчас я нахожусь в развернутой стадии перестройки и работаю над идеологически выдержанным рассказом "Бокситы и цинкование" (название условное), с каковой целью выезжаю на месторождение этого полевого шпата. Арсений Изаурик". Я послал редактора к черту. В тот же день было общее собрание, где меня заклеймили самым страшным образом. Меня называли паршивой овцой, которая портит все беспорочное стадо, сравнивали с ложкой дегтя, тонко подчеркивая таким образом, что все остальные, сидящие тут, представляют собой не что иное, как бочку душистого меда. Перечислялись деяния паршивой овцы и паршивой ложки. Один оратор договорился даже до того, что назвал мой рассказ вылазкой. Чьей вылазкой и куда именно вылазкой, он не сказал. Другой обвинил в ползучем эмпиризме. Но ведь это очень обидно — ползучий эмпиризм, вроде стригущего лишая. А культкомиссия отобрала путевку в дом отдыха. Я плюнул на все, взял давно причитавшийся отпуск и поехал в Ялту.

И знаете, Остап Ибрагимович, когда у меня впервые за многие годы оказались две свободные недели, я внезапно заметил, что мир красив и что население тоже красиво, особенно его женская половина. И тут же встретил Люсю. И почувствовал, что если сейчас же не приму решительных мер, то уже никогда в жизни не буду счастлив, умру вонючим холостяком в комнате, где под кроватью валяются старые носки и бутылки.

Неделю я гулял с Люсей по сильно пересеченной местности на берегу моря.

Я изо всех сил старался понравиться. Конечно, говорил грудным и страстным голосом, конечно, нес всякий вздор, даже врал, что челюскинец и лучший друг Отто Юльевича Шмидта. Я предложил руку, комнату в Москве, сердце, отдельную кухню и паровое отопление. Люся подумала и согласилась.

А в Москве мы купили ветку сирени и пошли в загс расписываться в собственном счастье.

Известно, что такое загс. Не очень чисто. Не очень светло. И не так чтобы уж очень весело, потому что браки, смерти и рождения регистрируются в одной комнате. Первое, что мы увидели в загсе, был укоризненный плакат на стене: ПОЦЕЛУЙ ПЕРЕДАЕТ И Н Ф Е К Ц И Ю

Висели еще на стене адрес похоронного бюро и заманчивая картинка, где были изображены в тысячекратном увеличении бледные спирохеты, бойкие гонококки и палочки Коха. Очаровательный уголок для венчания.

В углу стояла грязная, как портянка, искусственная пальма в зеленой кадушке. Это была дань времени. Так сказать, озеленение цехов. О таких штуках в газетах пишут с еле скрываемым восторгом: "Сухум в Москве. Загсы принарядились".

Служащий загса рассмотрел наши документы и неожиданно вернул их назад.

— Вас нельзя зарегистрировать.

— То есть как нельзя? — спросил я.

— Нельзя, потому что паспорт вашей гражданки выдан в Ялте. А мы записываем только по московским паспортам.

— Что же мне делать?

— Не знаю, гражданин. По иногородним паспортам не регистрируем.

— Значит, мне нельзя полюбить девушку из другого города?

— Не кричите вы, пожалуйста. Если все будут кричать…

— Я не кричу, но ведь выходит, что я имею право жениться только на москвичке. Какое может быть прикрепление в вопросах любви?

— Мы вопросами любви не занимаемся, гражданин. Мы регистрируем браки.

— Но какое вам дело до того, кто мне нравится? Вы что же, распределитель семейного счастья здесь устроили? Регулируете движения души?

— Потише, гражданин, насчет регулирования движения! Не хулиганьте здесь и не нарушайте порядок.

— Я нарушаю порядок? — закричал я. — Значит, любовь уже больше не великое чувство, а просто нарушение порядка? Хорошо. Пойдем отсюда, Люся.

— Знаешь что, — сказала она мне на улице, — ты меня любишь, и я тебя люблю. Ты не ханжа, и я не ханжа. Будем жить так.

Действительно, если вдуматься, то с милым рай и в шалаше.

Стали жить "так".

Но с милым рай в шалаше возможен только в том случае, если милая в шалаше прописана и занесена шалашеуправлением в шалашную книгу. В противном случае возможны довольно мрачные варианты.

Любимую не прописали в доме, потому что у нее не было московского паспорта. А московский паспорт она могла получить только как моя жена. Моей женой она не была. Но загс мог признать ее женой только по предъявлении московского паспорта. А московский паспорт ей не давали потому, что мы не были зарегистрированы в загсе. А жить в Москве без прописки нельзя. А…

Таким образом, рай в шалаше на другой же день превратился в ад. Люся плакала и при каждом стуке в дверь вздрагивала — вдруг появятся косматые дворники и попросят вон из шалаша. "Лучший друг" Отто Юльевича Шмидта представлял собой жалкое зрелище. Я был небрит. Глаза светились, как у собаки. Где ты, теплая черноморская ночь, громадная луна и первое счастье?!

Наконец я схватил Люсю за руку и привел в милицию.

— Вот, — сказал я, показывая пальцем на жену.

— Что вот? — спросил делопроизводитель, поправляя на голове войлочную каску.

— Любимое существо.

— Ну и что же?

— Я обожаю это существо и прошу его прописать на моей площади.

Произошла тяжелая сцена. Она ничего не добавила к тому, что уже было известно.