Кавалер Ордена Золотого Руна - Акопян Альберт

— В конце концов я не виноват. Я жертва любовной авантюры представителя царского, насквозь прогнившего режима. Я не хочу быть графом. Рассказать невозможно, Филосопуло со мной просто разговаривать не станет. Интересно, как поступил бы на моем месте Энгельс? Я погиб. Надо скрыть. Иначе невозможно. Ай-ей-ей! А что скажет Катаваськин? Втерся, скажет, примазался. Он хоть и беспартийный, но страшный активист. Ах, что он скажет, узнав, что я, Невинский, бывший граф! Скрыть, скрыть!

Тем временем активист Катаваськин, все еще оглушаемый звоном невидимого палаша, проходил улицы стрелковым шагом, время от времени молодецки вскрикивая:

— Жаль, что наследства не оставил. Чудо-богатырь. Отец говорил, что у него имение в Черниговской губернии. Хи, не вовремя я родился! Там теперь, наверно, совхоз. Эх, марш вперед, труба зовет, черные гусары! Интересно, выпил бы я бутылку рома, сидя на оконном карнизе? Надо будет попробовать! А ведь ничего нельзя рассказать. Филосопуло и Невинский могут из зависти мне напортить. А хорошо бы жениться на графине! Ут-р-ром входишь в будуар…

Первым прибежал домой Невинский. Дрожа всем телом, он залег в постель и кренделем свернулся под малиновым одеялом. Только он начал согреваться, как дверь раскрылась, и вошел Филосопуло, лицо которого имело темный, наждачный цвет.

— Слушай, Яшка, — сказал он строго. — Что бы ты сделал, если бы один из нас троих оказался сыном графа?

Невинский слабо вскрикнул.

"Вот оно, — подумал он, — начинается".

— Что бы ты все-таки сделал? — решительно настаивал Филосопуло.

— Что за глупости? — совсем оробев, сказал Невинский. — Какие из нас графы!

— А все-таки? Что б ты сделал?

— Лично я?

— Да, ты лично.

— Лично я порвал бы с ним всякие отношения!

— И разговаривать не стал бы? — со стоном воскликнул Филосопуло.

— Нет, не стал бы. Ни за что! Но к чему этот глупый разговор?

— Это не глупый разговор, — мрачно сказал Филосопуло. — От этого вся жизнь зависит.

"Погиб, погиб", — подумал Невинский, прыгая под одеялом, как мышь.

"Конечно, со мной никто не будет разговаривать, — думал Филосопуло. — Невинский совершенно прав".

И он тяжело свалился на круглое, бисквитное сиденье венского стула. Комсомолец совсем исчез в волнах одеяла. Наступило длительное, нехорошее молчание. В передней раздались молодцеватые шаги, и в комнату вошел Катаваськин.

Долго и презрительно он оглядывал комнату.

— Воняет, — сказал он высокомерно. — Совсем как в ночлежном доме. Не понимаю, как вы можете здесь жить. Аристократу здесь положительно невозможно.

Эти слова нанесли обоим студентам страшный удар. Им показалось, что в комнату вплыла шаровидная молния и, покачиваясь в воздухе, выбирает себе жертву.

— Хорошо быть владельцем имения, — неопределенно сказал Катаваськин, вызывающе поглядывая на товарищей. — Загнать его и жить на проценты в Париже. Кататься на велосипеде. Верно, Филосопуло? Как ты думаешь, Невинский?

— Довольно! — крикнул Филосопуло. — Скажи, Катаваськин, как поступил бы ты, если бы обнаружил, что один из нас тайный граф?

Тут испугался и Катаваськин. На лице его показался апельсиновый пот.

— Что ж, ребятки, — забормотал он. — В конце концов нет ничего особенно страшного. Вдруг вы узнаете, что я граф. Немножко, конечно, неприятно… но…

— Ну а если бы я? — воскликнул Филосопуло.

— Что ты?

— Да вот… оказался графом.

— Ты, графом? Это меня смешит.

— Так вот, я граф… — отчаянно сказал член партии.

— Граф Филосопуло?

— Я не Филосопуло, — сказал студент. — Я Средиземский. Я в этом совершенно не виноват, но это факт.

— Это ложь! — закричал Катаваськин. — Средиземский — я! Два графа ошеломленно меряли друг друга взглядами. Из угла комнаты послышался протяжный стон. Это не выдержал муки ожидания, выплывая из-под одеяла, третий граф.

— Я же не виноват! — кричал он. — Разве я хотел быть графским сынком? Любовный эксцесс представителя насквозь пропитанного режима…

Через пятнадцать минут студенты сидели на твердом, как пробка, матраце Невинского и обменивались опытом кратковременного графства.

— А про полчок его величества короля датского он говорил?

— Говорил. Я еще подумал, причем здесь датский король?

— И мне тоже говорил. А тебе, Невинский?

— Конечно. Он сказал еще, что моя мать была чистая душа, хотя и еврейка.

— Вот старый негодяй! Про мою мать он тоже сообщил, что она чистая душа, хотя и гречанка.

— А обнимать просил?

— Просил.

— А ты обнимал?

— Нет. А ты?

— Я обнимал.

— Ну и дурак!

На другой день студенты увидели из окна, как вынесли в переулок желтый гроб, в котором покоилось все, что осталось земного от мстительного графа. Посеребренная одноконная площадка загремела по мостовой. Закачался на голове смирной лошади генеральский белый султан. Две старухи с суровыми глазами шли за гробом. Навcтречу им выбежал человек. Его длинный шарф выбился из-под распахнутого пальто. Это был Остап Бендер.

— Стойте! — заорал он ошалело. — Я забыл спросить…

— Никак, пропащий сыночек явился, — прошамкала одна из старух.

— Аполлинарий Спиридонович теперь в ответе только перед Богом! — грозно прогудела другая.

Еще утром, направляясь в жилтоварищество "Жилец и бетон", Остап заглянул в магазин канцелярских товаров и купил два чрезвычайно необходимых ему сегодня предмета: зеленую записную книжку "Кулинарные рецепты" и автоматическую ручку, которой собирался внести в записную книжку адрес и место работы пайщика жилтоварищества товарища Средиземского.

Лишь перечитав список жильцов по слогам, Остап постиг двойственный смысл слов умирающего графа о "предательстве фамилии": гражданин по фамилии Средиземский среди пайщиков жилтоварищества не числился.

"Господи, помоги!" — причитал Бендер, рыская по графской комнате и перетряхивая многочисленные коробочки, конверты и брошюры, — никогда мне не нужно было так мало: имя! только имя! одно короткое слово! Хорошо, хорошо, согласен: это было бы слишком просто. Тогда дай мне хотя бы его детскую фотографию. Но учти, в этом случае я отниму у моего старшего братика-близнеца не только имя, но и воспоминания детства".

Увы, никаких следов сына в графской комнате не было. Старухи, сопровождавшие гроб, совершенно выжили из ума. К тому же они познакомились с графом всего несколько лет назад, на похоронах какого-то князя. Вообще, ни один из осколков дворянских фамилий (тьфу!), допрошенных Остапом во время поисков графа, ничего толком о его сыне припомнить не мог. Одни говорили, что он был хилым мальчиком и постоянно лечился в деревне, другие — что беспутствовал в Петербурге. "Подлец, — возмущался Остап, — он что, до революции начал маскироваться?!" Попутно выслушав невнятные показания студентов, Бендер назидательно изрек:

— Стыдно, товарищи, стыдно. Я вот, настоящий сын, а без всяких… — он покрутил рукой, — шараханий. Как в восемнадцатом отрекся, устно, письменно и… всей душой, в общем, боремся за советскую власть, не щадя сил и здоровья. Вот, перебросили в Москву для кадрового укрепления ГИИП ССУСУУСУ. Дай, думаю, проведаю старика, может, сменил платформу.

— А право на комнатку батюшки своего-таки имеете, — услужливо вставил вовремя подоспевший управдом.

— Да-а. Но чтобы все строго по закону!

— Мы, управдомы, законы знаем… Замечательной души человек был ваш батюшка… хоть и дворянин… Управдома не обманешь. У нас каждый жилец как на ладони. Так что не извольте беспокоиться, уважаемый товарищ, сегодня же и оформим.

Оставшись один, Остап свалился в неудобное кресло и сказал: "Так. Результаты осмотра нулевые. Зато разжился крышей в Москве. Милые люди, эти управдомы… Милые люди… милые… "Придется переквалифицироваться в управдомы", — вспомнилась горькая шутка на днестровском льду. — А не пощупать ли "жилец-бетонного" на предмет…" — подобно тому, как мыло наводит на мысль о бане, болтовня управдома о "жильцах на ладони" навела Бендера на спасительную комбинацию.