— Так они догадаются, что мы ищем поджигателя.
— Пусть догадаются.
Солнце уже вовсю сверкало, окрашивая скалы в медный отблеск, когда я вышел на дорогу, ведущую в Чми.
Но, несмотря на яркое солнце, воздух был прозрачным и холодным, как лезвие. Горы здесь не просто стояли — они смотрели. Молча, без осуждения, но и без снисхождения.
Тропа вилась вдоль обрыва, и я шёл не спеша, прислушиваясь к хрусту камней под ботинками.
Внизу, в глубине ущелья, шумела река, но её голос доносился сюда приглушённым, будто сквозь вату.
Внезапно из-за поворота донеслось блеяние.
Сначала показалось, что это ветер играет в расщелинах, но звук нарастал, обрастал блеянием, отзвуками копыт. И тогда я увидел их.
Стадо овец.
Животные двигались удивительно организованно. Впереди шла крупная серая овца с колокольчиком на шее — явный вожак. Остальные послушно следовали за ней.
Стадо спускалось по склону широкой, неспешной волной — мохнатые, плотные, как комья тумана, овцы с баранами шли, покорные невидимому ритму.
Их шерсть была не белой, а скорее цвета пыли и камня — будто сама земля ожила и потекла вниз по склону. А морды и ноги — чёрными.
А за ними, верхом на низкорослой горской лошади, ехал пастух.
Он сидел в седле так естественно, будто вырос из него.
Высокий, сухопарый, в потрёпанной чёрной бурке и войлочной папахе, съехавшей набок.
Лицо — тёмное от ветра и солнца, с глубокими морщинами у глаз, будто прочерченными ножом. Но больше всего запомнился его взгляд.
Спокойный, но не пустой. Как у человека, который знает что-то, о чём остальные даже не догадываются.
Мы поравнялись. Пастух слегка придержал лошадь, и стадо, словно по команде, замедлило шаг.
— Салам (добрый день), — кивнул он, и голос у него оказался мягким, почти певучим, несмотря на грубоватый акцент.
— Добрый, — ответил я.
Лошадь фыркнула, и пастух потрепал её по шее, не глядя.
— В Чми идёшь?
— Да.
— Здесь уже недалеко.
— Вы тоже туда?
— Нет, мне, не доходя поворота, нужно вправо, на перегон. Гоню их на новое пастбище.
Мы двигались рядом: я — по центру дороги пешком, он — верхом, слегка покачиваясь в седле. Стадо же обгоняло нас, обтекая, как вода камень.
— Ты не местный, — сказал пастух не вопросительно, а констатируя.
— Нет. Из Москвы.
Он кивнул так, будто это объясняло всё, и он в моём ответе прочитал всю мою жизнь.
— А я тебя узнал, сынок.
Я удивлённо посмотрел на него. Он заслонил своей папахой солнце. У него была коротко стриженая борода.
— Я тебя недавно в горах видел.
— Когда?
— Три дня назад. Видел, как ты на бело-жёлтой машине камни считал. И ветер, — он сделал паузу, — у нас говорят: «Хороший всадник чувствует лошадь спиной. Ты, похоже, свою машину тоже спиной чувствуешь».
От неожиданности я даже замедлил шаг.
— Вы наблюдали за нами? Это была тренировка. Но там в радиусе пяти километров не было ни одной живой души.
— Это тебе только кажется.
— Но я вас не видел.
— Я пастух. — Он развёл руками, указывая на стадо. — Моя работа — смотреть. Я был на другой стороне ущелья.
Я рассмеялся.
— Но там расстояния ого-го… — я попробовал прикинуть, — вы смотрели в бинокль?
— Я и так всё вижу, мне не нужен бинокль.
Тем временем мы уже были во главе стада.
Бараны начали отставать, и пастух, не поворачиваясь, достал хлыст, ловко крутанул его над головой. Раздался громкий хлопок, резкий, как выстрел.
Стадо тут же подтянулось.
— Ты давно за рулём? — неожиданно спросил он.
— Не очень. Но я люблю машины.
— Ты мастер, — продолжал он. — Но горы — это не Москва. С ними нельзя договориться. Они не всем дают дорогу. Только тем, кто их уважает.
Мастер? Неужели пастух способен на грубую лесть? Какой я мастер? Я всмотрелся в его лицо.
Но оно было расслабленным и безмятежным, будто эти слова шли от самого сердца.
Он был настолько прост и чист душой, что мог позволить себе говорить то, что думает.
Я тут же устыдился своих подозрений в неискренности и стал оправдываться.
— Спасибо. Это не мастерство. Это больше расчёт, я пока только учусь. А мастера не считают, а чувствуют.
— Ты правильно говоришь, сынок. Горы любят, когда их чувствуют. Сначала ты считаешь камни, пробуешь, а потом чувствуешь.
Мы немного помолчали.
— А вы давно в горах? — спросил я.
— С рождения.
— И всю жизнь проработали пастухом?
Он улыбнулся.
— Всю жизнь.
— Вам не скучно так?
— Как так?
— Всё время одно и то же.
Он задумался, потом медленно покачал головой:
— Скука — это когда ты ждёшь, что где-то будет интереснее, чем здесь. А я уже там, где нужно.
В его словах было что-то такое, от чего мне вдруг захотелось остановиться.
— Но вы видите это солнце, эти горы, это стадо. День за днём, год за годом…
— Солнце никогда не встаёт дважды одинаково, — сказал он, указывая на зубастые тени гор, — и стадо никогда не идёт одним порядком. Только глухой называет монотонным звон колокольчика, который каждый день звучит по-новому.
В его словах была простая мудрость человека, который научился слышать музыку в том, что другие называют рутиной.
— Значит, секрет в том, чтобы замечать различия?
— Секрет в том, чтобы не делить жизнь на интересное и скучное, — ответил он. — Когда перестаёшь ждать, что где-то будет лучше, чем здесь — вот тогда и открываешь настоящую жизнь.
Каналья, вот это тип! Да он просто философ!
Я хотел было спросить, верит ли он в небесных покровителей.
В противостояние Святого Георгия и Шау Багара, но в последний момент не решился. Не хотел обидеть.
Видя сомнения на моём лице, пастух улыбнулся.
— В горах удача сопутствует смелым, но лишь тем из них, кто не гонится за скоростью, ибо они не пропустят поворот.
— Точно сказано.
— Горы многому учат.
Он немного помолчал, потом продолжил:
— А ещё тем, кто знает меру, потому что путь их долгий, а сил должно хватить на весь путь. Удачу обретают те, кто умеет остановиться и осмотреться, ведь они увидят, как другие проезжают мимо цели.
— Спасибо, я запомню.
— Не за что.
Мы подходили к последнему повороту, после которого пастух уводил стадо влево, в горы.
Впереди показались строения села Чми.
— Мне сюда, — сказал пастух, — хорошей дороги, сынок.
Он тронул поводья, и стадо двинулось за ним, растворяясь в окружающем пейзаже.
Я даже не заметил, как мы с ним протопали несколько километров.
Село Чми открылось мне будто сошедшее с дореволюционной открытки.
Вдоль главной дороги, по центру села, ютились традиционные осетинские дома со стенами, сложенными из природного камня.
На возвышенностях виднелись остовы полуразрушенных родовых башен и кладка каких-то древних оборонительных стен или укреплений.
Некоторые дома были построены из тех же камней и располагались прямо посреди руин.
А над всем этим, как полагается в любом уважающем себя советском селе, возвышался сельсовет.
На фронтоне — слегка облупившаяся звезда, но серп с молотом ещё блестели, как новенькие.
Прямо у крыльца — обязательная доска почёта с фотографиями передовиков: черноокая доярка с ясными глазами, тракторист в кепке-аэродроме, учительница в скромном платье.
Воздух пах советским детством — дымом из труб, свежеиспечённым хлебом или пирогами.
У одного из домов в беседке, на скамейке с отколотой краской, на которой поколения пионеров выцарапывали свои имена, сидели три старика.
Один курил «Беломор», двое других переставляли шашки на самодельной доске. Рядом — громкоговоритель, из которого лилась радиотрансляция местных новостей вперемешку с последними известиями:
