Доктор Торндайк. Безмолвный свидетель - Фримен Ричард Остин

Он поставил сосуд на стол, потом, после короткой паузы, повернулся ко мне и спросил:

– Чем вы сейчас занимаетесь, Джардин?

– В основном бездельничаю, сэр, – замялся я.

– Не такое уж плохое занятие, – сказал Торндайк с улыбой, – если делать это тщательно и не очень долго. Не хотите ли на неделю или две заняться практикой?

– Не знаю, сэр. Кажется, не очень хочу, – ответил я.

– Почему? Это было бы полезным опытом и дало бы вам полезные знания; рано или поздно вам все равно понадобятся эти знания. Вы знаете, что больничные условия ненормальные. Общая практика – нормальное медицинское занятие, и чем раньше вы узнаете условия в большом мире, тем лучше для вас. Чем дольше будете работать в палатах, тем больше будете походить на сестер, которые другого не знают. Весь мир больница, а люди в нем актеры.

Я на несколько минут задумался. Это все правда. Я квалифицированный врач, но об обычной медицинской практике не имею ни малейшего представления. Для меня все пациенты либо стационарные больные, либо вообще не пациенты.

– Вы имеете в виду какую-то конкретную практику? – спросил я.

– Да. Я только что встретил одного из наших старых студентов. Он должен уехать сегодня вечером или завтра утром, но не нашел никого, кто бы присмотрел за его работой. Не хотите его заменить? Думаю, это нетрудная практика.

Я подумал и решил согласиться.

– Хорошо, – сказал доктор Торндайк. – Вы поможете собрату по профессии и приобретете некоторый опыт. Нашего друга зовут Бэтсон, и он живет на Джейкоб-стрит, Хэмпстед-Роуд. Сейчас запишу вам адрес.

Он протянул мне листок бумаги с адресом и пожелал успеха, и я сразу ушел из больницы. Настроение у меня было приподнятое, как всегда у молодого человека в начале нового пути.

Помещение доктора Бэкстона на Джейкоб-стрит оказалось скромным до стадии унылости. Но и сама Джейкоб-стрит и вся округа унылая, район больших старых грязных домов, которые видали лучшие дни. Однако сам доктор Бэкстон выглядел щеголеватым джентльменом. Он мне явно обрадовался, что стало очевидно, когда он вошел с сердечным приветствием, распространяя легкий запах шерри.

– Рад познакомиться, доктор, – громко воскликнул он. Это «доктор» было дипломатическим ходом с его стороны: к новичку в больнице не обращаются «доктор». – Я утром встретил Торндайка и рассказал ему о своем затруднении. Занятой человек наш Великий Знаток, но никогда не бывает настолько занят, чтобы не помочь другу. Можете начать сегодня вечером?

– Могу, – подтвердил я.

– Сделайте это. Мне нужно в восемь тридцать уйти с Ливерпуль-стрит. Заходите в шесть тридцать, немного поедим. К тому времени я закончу дневную работу, и вам достанутся вечерние консультации.

– Есть ли больные, которых я должен осмотреть с вами? – спросил я.

– Нет, – ответил Бэкстон несколько беззаботно, как мне показалось. – Все случаи легкие. Есть больной тифом, но там все хорошо, идет четвертая неделя, и он выздоравливает; есть тонзиллит и псоас абсцесс – это скучно, но состояние улучшается; еще старуха с больной печенью. С ними у вас не будет особых трудностей. Есть только один необычный случай – сердце.

– Порок клапанов сердца? – спросил я.

– Нет, это я точно знаю. Не знаю, что это, но знаю, чем оно не является. Еще мужчина, жалуется на боль, затруднение дыхания, слабость, но никаких причин не могу найти. Звучание сердца нормальное, пульс хороший, отеков нет, ничего нет. Похоже на симуляцию, но не понимаю, зачем ему симулировать. Думаю, вам сегодня вечером нужно взглянуть на него.

– Вы держите его в постели? – спросил я.

– Да, – сказал Бэкстон, – хотя общее состояние как будто этого не требует. Но один или два случая потери сознания, а вчера он упал в спальне, когда там никого не было, и, чтобы еще осложнить положение, он упал на бутылку с лекарством, и она разбилась. Он мог убить себя, – огорченно добавил Бэкстон, – длинный осколок от дна бутылки попал ему в спину и оставил глубокий порез. Поэтому я уложил его в постель, чтобы не стало хуже. И он лежит, ужасно жалеет себя, но, насколько могу судить, без единого ощутимого симптома.

– Никаких лицевых признаков? Ни перемен в цвете или выражении?

Бэкстон рассмеялся и постучал по своим очкам в золотой оправе.

– Ага! И вы туда же! Когда у вас минус пять диоптрий и нерегулярный астигматизм, который не исправляют очки, все люди кажутся вам одинаковыми, немного фрагментарными. Я ничего необычного в его лице не увидел, но вы можете увидеть. Время покажет. Теперь можете сходить за своими вещами, а я позабочусь о страдальцах.

Он вывел меня на унылую Джейкоб-стрит и пошел в направлении Камберленд Маркет, а я отправился к себе в «Евангельский дуб».

Идя по полным народа улицам Кэмден Тауна, я думал об открывающемся передо мной новом опыте и с юношеским самомнением уже видел, как ставлю замечательный диагноз в непонятном случае сердечной болезни. Я также с удивлением думал о том, как спокойно относится Бэкстон к состоянию своего зрения. Я заметил, что некоторые художники считают плохое зрение ценным качеством, позволяющим им устранять тривиальные подробности, что оказывает благотворное влияние на картину. Но для врача такой самообман вряд ли возможен. Зрительные впечатления для него наиболее важны.

Я затолкал в большой кожаный саквояж вещи, необходимые на неделю жизни, вместе с несколькими незаменимыми инструментами, сел в грохочущую конку тех дней до электричества и поехал на Джейкоб-стрит, Хэмпстед Роуд. Когда я приехал, доктор Бэкстон еще не вернулся из обхода, но через несколько минут он вошел, напевая мелодию из «Микадо».

– Ага, вы уже здесь! Пунктуальны до минуты. – Он повесил шляпу на вешалку, положил на раздаточный прилавок список посещений и начал с ловкостью фокусника подбирать лекарства, продолжая непрерывно говорить. – Это для старой леди с больной печенью, миссис Мадж, Камберденд Маркет, предписание найдете в ежедневнике. Возможно, вы не знаете, как заворачивать бутылочку с лекарствами. Следите за мной. Вот так. – Он положил бутылочку на квадратный лист бумаги, сделал несколько ловких движений пальцами и протянул мне для осмотра маленький белый пакет, как саркофаг покойной медицинской бутылочки. – После некоторой практики это очень легко, – сказал доктор Бэкстон, ловко опечатывая концы воском, – но вначале вы будете делать ужасные ошибки.

Это его пророчество подтвердилось тем же вечером.

– Когда мне лучше всего увидеть сердечного больного? – спросил я.

– О, вы его совсем не увидите. Он умер. Я получил сообщение полчаса назад. Жалко, правда? Мне хотелось бы услышать, что вы о нем скажете. Должно быть, ожирение сердца. Напишу свидетельство, когда подумаю немного. Мэгги! Где записка, которую оставила миссис Сэмвей?

Он крикнул это в открытую дверь, и в результате появилась тощая служанка с открытым конвертом.

– Вот оно, – сказал Бэтсон, доставая листок из конверта и открывая книгу свидетельств. – Имя покойного – Септимус Мэддок, пятьдесят один год, адрес 23 Гейтон-стрит, причина смерти – вот что я хотел бы знать: основная причина, побочные причины; я бы хотел, чтобы эти проклятые правительственные клерки нашли себе занятие получше, чем заполнять печатные бланки глупыми головоломками. Напишу «болезнь сердца» – для них этого достаточно. Миссис Сэмвей – его хозяйка, наверно, вечером пришлет за свидетельством.

– Вы не осмотрите тело? – спросил я.

– Боже, нет! Зачем это мне? В этом нет необходимости. Я не могильщик. Хотел бы им быть. Мертвые гораздо выгодней живых.

– Но ведь смерть нужно подтвердить! – воскликнул я. – Может, тот человек совсем не мертв.

– Знаю, – ответил Бэтсон, продолжая строчить, словно писал стихи, – но это не мое дело. Это дело закона. Закон отнимает ваше время, нагромождая глупые незначительные вопросы, но задает и вопросы, имеющие значение. Укажите точное время, когда в последний раз видели его живым – это неважно, но меня не спрашивают, видел ли я его мертвым. Шмель был прав: закон – осел.