Двадцать невымышленных историй - Глазов Григорий Соломонович

А я, конечно, лежу, ноги на перила кровати закинул, спичкой в зубах ковыряю – какое, мол, мне дело до разных там начальников.

Вошёл Климов, все выстроились. Дневальный идёт с рапортом:

– Гражданин полковник! Группа в количестве двадцати девяти человек выстроена. Заключённый Власенко болен...

Ага, подумал, боишься, что тебе твой начальник нагоняй даст, больным меня сделал. И громко, чтобы все услышали:

– Чего болтаешь? Это я больной?

Сразу воцарилась тишина, слышно было даже, как стекло от ветра дребезжит. Дневной аж рот открыл от удивления.

Подходит ко мне Климов, остановился в двух шагах, смотрит пристально в глаза. И вдруг быстро заглядывает под кровать:

– Ай-ай, так на чём же он лежит?

Я подскочил, как обожжённый, тоже под кровать заглядываю. Ничего вроде бы нет.

А Климов улыбается:

– Ну вот, исцеление больного. Прямо, как в библии.

Какой тут хохот поднялся! Глядя на ребят, и я улыбнулся – заставил-таки меня встать с постели этот полковник. И что интересно – прищурился, посмотрел на меня и пошёл дальше. А я ведь ждал, что он начнёт стыдить или упрекать меня: вот, думал, и поговорим тогда!

Очень я разозлился тогда: как, мол, так – со всеми поговорил, а со мной нет! Привык я, чтобы все меня убеждали да уговаривали, вот и зацепил он меня за живое. Ну, ничего, думаю, ещё услышите вы о Власенко!

На следующий день не пошёл на работу. Лежу на кровати, жду, когда к начальству позовут. Проходит час, второй, третий, уже смена скоро закончится, а за мной никого не присылают. Так и пролежал я до вечера злой и голодный.

Утром опять пришёл Климов, собрал ребят.

– Ребята, с планом у нас зарез! Я мог бы попросить у начальника ещё человек десять из другого отряда, но неужели вы сами не справитесь? Да не может такого быть, чтобы двадцать девять этаких ребят и не справились!

Загудели тут все: справимся, мол, чего там! А я стою, как дурак, в стороне, желваками играю. Двадцать девять, значит. А Власенко не считают?

Дождался я, пока Климов закончил, догнал в дверях.

– Можно поговорить?

– Даже надо.

– Почему вы со мной не разговариваете?

– А почему я должен с тобой разговаривать?

– То есть как «почему»? Я же нарушаю?

– Вот поэтому и не разговариваю.

– А как же я буду исправляться?

– Будешь, парень, будешь! И ещё как! Можешь мне поверить!

Вот так и поговорили мы с ним – вроде бы ничего серьёзного, вроде бы в шутку Но почувствовал я в этом человеке какую-то силу, за которой нельзя не тянуться. А сила Климова была в поддержке всего коллектива, всех наших ребят.

В тот же вечер после разговора с Климовым ко мне подошёл один из заключённых. Это был невысокий, худенький человечек в пенсне, лет под сорок. Раньше я не был знаком с ним, знал только, что его прозвали профессором и что сидел он за свою доверчивость, которой воспользовались какие-то комбинаторы. «Профессор» подошёл ко мне:

– Молодой человек, вы мне не нравитесь!

– Чем это?

– А очень просто – вы ведете себя архи-неразумно! Вы не ходите на работу – это полбеды. Но то, что вы противопоставляете себя коллективу – это уже настоящая беда. Так что не советую!

– Это ты? Знаешь, что я могу тебе сделать?

– Аж ничегошеньки!

– Разве ты сильнее меня?

– Конечно! Я же председатель совета коллектива, а ты его рядовой член. Значит, ты должен мне подчиняться. Это же логика! Разве не ясно?

Я оглянулся, увидел вокруг нас ребят. И тогда мне всё стало ясно.

На следующий день пошёл на работу. Поручили мне дело не очень-то сложное – делать заготовки для кухонных столов. Но то ли мастер не учёл, что я однорукий, то ли просто к работе не привык, только к концу дня и половины нормы не выполнил. На второй день то же самое. Рука болит, во рту пересыхает. Чувствую, что не могу. Не выдержу. Убегу к чёрту. Тут-то и подошёл Климов. Отозвал мастера в сторону и, кивая на меня, сказал что-то сердито. Тот покраснел, подходит ко мне:

– Прости, Власенко, не углядел я...

Повёл меня Климов на другой участок. «Вот», – говорит инструктору, – «научи парня гальванизировать. И смотри!»

Стал я на рабочее место – вроде бы всё понятно. Это катод, а то – анод, здесь электроды подключаются. Значит, теорию понял. А как до практики дошло, ничего не получается. Бросил я всё, пошел в корпус, лёг на койку.

Через полчаса прибегает дневальный:

– Власенко, к полковнику!

«Ага», – думаю, – допекло-таки! Придётся, значит, мозги мне вправлять!»

Пришёл к нему, смотрю в потолок, носком ботинка паркет царапаю.

– Власенко? Вот хорошо, что ты успел, а то я как раз иду, вызывают. Вот бери эту книжку и иди к себе. Не поймёшь – спрашивай.

Беру я в руки небольшую брошюрку, читаю название: «Гальваника и хромирование.»

Вышел я от него, чувствую, как ужасно приятно мне на душе. Ну, кто я для него? Обычный заключённый, да еще и отсталый, а он вот заботится. Даже книжку достал, видимо, в библиотеке долго отыскивал...

После смены засел я за эту брошюрку, волосы чешу, лоб потираю, потому что отвык от учёбы. Чувствую, сзади кто-то стоит. Оглядываюсь – профессор:

– Что, юноша, грызём гранит науки? Подвинься, будем грызть вместе.

Так дней семь мы с ним попотели, и понял я что к чему. Пошло у меня дело. Но и здесь не бросили со мной возиться. Позвали на совет коллектива, предложили ходить в школу. Я поступил в восьмой класс. Что это была за наука? Придёшь со смены, быстренько поужинаешь – и за парту. Отсидишь шесть часов, голова будто оловом налита, но это ещё не всё. Ёще уроки надо делать, читать. И так – три года. Однако преодолел, закончил школу с пятью четверками, остальные – отличные оценки.

И вот тут-то начались для меня самые тяжёлые дни. Понимаешь, перечитав кучу книг, поняв много ранее неясных для меня истин и убедившись в силе труда, я не мог больше оставаться за колючей проволокой. Я мог поклясться, что цель, которую ставил суд, отправляя меня в колонию, была достигнута. Лучше бы я сдох, как последняя собака, чем снова пошёл бы воровать!

Но закон есть закон. Понимаешь, должен был ещё отсидеть три года. При одной мысли об этом меня охватывал ужас. И если бы не одно событие, возможно, я бы сбежал. Мысль такая глупая была – сбежать и в Москву податься, добежать бы только до ЦК, а там должны понять. Но оказалось, что не надо бежать в Москву.

Однажды – это было в прошлом году – сидели мы на койках и вполголоса пели. Настроение плохое. Так всегда бывало, когда кто-нибудь из наших выходил на волю. Это было событием для всей колонии. Мы стояли и смотрели, как перед нашим товарищем часовые поднимали шлагбаум, и он свободно проходил пять метров запретной зоны.

В тот же вечер в нашу комнату вбежал взволнованный Саша Котик.

– Вот, ребята... Хрущёв о нас говорил... что верить нам можно... Он вора бывшего принял у себя, денег дал, сфотографировался... А я, сукин сын, Советской власти пакостил!..

Сели мы группой, прочитали громко речь Никиты Сергеевича на Всесоюзном съезде писателей и тут же сели писать ему письмо. О том, как живём, как вину свою перед Родиной искупаем. Послали ему привет и большое спасибо.

После того вечера всем нам стало легче. А вскоре мы узнали, что в колонию едет комиссия для пересмотра наших дел. Меня тоже освободили досрочно.

Вернулся я во Львов и прежде всего зашёл к Паршину. Встретил он меня, как родного, ночевать у себя оставил. А на второй день вместе с ним мы пошли в горком партии. И там мне помогли, устроили на работу.

Прощаясь, Анатолий потянул меня за рукав:

– Я хочу, чтобы ты меня правильно понял. Поэтому прошу не писать обо мне в розовых тонах: ах, мол, какой он теперь положительный, этот Власенко! Ведь я – должник. Вечный должник перед народом. Я должник перед Паршиным и перед Климовым, перед всеми, кто не оставил меня в беде. А что сейчас я перевыполняю нормы на заводе, то иначе и быть не может. Не имею я права иначе жить. Совесть не позволяет!