Не говори Пустоте Да - Небоходов Алексей

Тела сплетались всё теснее, дыхание смешивалось, а шёпот и тихие стоны наполняли воздух спальни. В этот момент не существовало ни должности Алевтины, ни карьерных планов Климента – только двое людей, соединённых в поиске общего удовольствия.

Достигнув пика одновременно – что случалось редко и ценилось особенно высоко – Алевтина позволила себе короткий, но искренний крик наслаждения. Не выверенный звук, используемый с Георгием, а нечто более настоящее, вырвавшееся из глубины существа.

Замерли, тяжело дыша, всё ещё соединённые, окутанные утренним светом и запахом смешавшихся тел. Климент смотрел с нескрываемым восхищением, и во взгляде любовника Алевтина видела отражение собственной силы – способности не только использовать, но и позволять использовать себя так, чтобы всегда оставаться в выигрыше.

– Ты невероятная, – прошептал Климент, когда Алевтина медленно опустилась рядом, позволив телам разъединиться.

– Знаю, – ответила с лёгкой улыбкой, не требующей дальнейших комплиментов.

Лежали рядом, наблюдая игру солнечного света на потолке. Алевтина чувствовала приятную усталость во всём теле – редкий момент полного физического удовлетворения, позволяемый только с Климентом. С Георгием секс всегда оставался инструментом, с молодым любовником иногда становился почти чем-то большим – не совсем удовольствием ради удовольствия, но приближающимся к нему.

Спокойствие момента нарушил резкий звонок телефона. Не служебного – его звук Алевтина знала наизусть, – а личного, который редко звонил в воскресное утро. Женщина нахмурилась, глядя на прикроватную тумбочку, где вибрировал аппарат.

– Не бери, – предложил Климент, проводя рукой по её спине. – Это воскресенье, ты заслужила отдых.

Алевтина бросила взгляд на экран. Номер не определился, что было странно – мало кто имел доступ к личному телефону, и все эти люди были записаны в контактах. Любопытство – редкая эмоция – взяло верх.

– Одну минуту, – сказала хозяйка квартиры, отстраняясь от Климента и беря телефон. – Алевтина Каглицкая, – произнесла официальным тоном, используемым для незнакомых номеров.

На другом конце возникла пауза, затем женский голос, не сразу узнанный, произнёс:

– Аля? Это Лидия.

Алевтина почувствовала пробежавший по спине холодок. Этот голос не вписывался в московское воскресное утро, принадлежал другому миру, другой жизни, от которой она методично отрезала себя годами.

– Лида? – в голосе проскользнуло нескрываемое удивление.

– Да, это я, – голос сестры звучал устало и напряжённо. – Прости, что беспокою так рано. Ты же знаешь, я бы не стала звонить без серьёзной причины.

Алевтина бросила взгляд на Климента, с интересом наблюдавшего за ней, явно озадаченного неожиданной сменой настроения. Жестом показала, что нужно несколько минут, и молодой человек понимающе кивнул, откинувшись на подушки.

– Что случилось? – спросила Алевтина, поднимаясь с постели и накидывая на плечи шёлковый халат. Подошла к окну, глядя на московские крыши, освещённые утренним солнцем.

– Антон Длиннопёров умер, – сказала Лидия без предисловий. – Позавчера ночью. Инсульт, говорят.

Алевтина нахмурилась, пытаясь вспомнить. Антон Длиннопёров – мэр Стрептопенинска, дальний родственник по материнской линии, из той же обрусевшей немецкой семьи. Видела его несколько раз в детстве, потом на похоронах деда, куда приехала скорее из приличия, чем из чувства долга. Невысокий, полный мужчина с вечно влажными ладонями и бегающим взглядом, смотревший всегда с неприятной фамильярностью.

– Это конечно печально, – ответила нейтрально, не понимая причины звонка. – Но чем я могу помочь?

Снова возникла пауза, как будто Лидия собиралась с силами.

– Ты знаешь о нашей традиции? – наконец спросила сестра. – Той, что касается незамужних родственников?

Алевтина напряглась. В глубине памяти всплыло смутное воспоминание – старая семейная история, рассказанная матерью в детстве, давно отнесённая к разряду провинциальных суеверий, недостойных внимания современного человека.

– Напомни, – сказала сухо.

– По нашей семейной традиции, если умирает неженатый мужчина из рода, он должен быть похоронен женатым, – медленно произнесла Лидия, как будто объясняя очевидное. – Иначе его душа не найдёт покоя, а род будет преследовать несчастье.

Алевтина не сдержала короткий, недоверчивый смешок.

– Лида, ты серьёзно? Я думала, эти сказки остались в девятнадцатом веке.

– Для тебя это может быть сказкой, а для нас здесь – традиция, которой следуют поколения, – в голосе Лидии появились нотки раздражения. – Антон должен быть похоронен женатым. А поскольку он умер холостым…

– Постой, – перебила Алевтина, начиная понимать направление разговора. – Ты же не предлагаешь…

– Именно, – твёрдо сказала Лидия. – Как старшая незамужняя родственница, ты должна стать его посмертной невестой. Это символический брак, просто формальность для соблюдения традиции.

Алевтина отошла от окна и села на край кровати, чувствуя, как спина выпрямляется в защитной позе, даже несмотря на расстояние, разделяющее с сестрой.

– Это абсурд, – сказала жёстко. – Я директор федерального агентства, а не участница провинциальных предрассудков. Найдите кого-нибудь другого для этого… спектакля.

– Нет никого другого, – голос Лидии стал ещё напряжённее. – Я не могу, потому что младше тебя, а больше незамужних родственниц по материнской линии нет. Это должна быть ты.

– И что, по-твоему, я должна всё бросить и прилететь в Стрептопенинск, чтобы участвовать в каком-то языческом ритуале? – Алевтина почувствовала, как нарастает раздражение.

– Да, – просто ответила Лидия. – Именно это я предлагаю. Похороны через неделю. Сначала церемония символического брака, потом отпевание и погребение.

Алевтина рассмеялась – резко, почти зло.

– Ты с ума сошла. У меня работа, обязательства, встречи. Я не могу взять отпуск для… для этого.

Климент, лежавший на кровати, внимательно наблюдал за происходящим, но не вмешивался. В глазах любовника Алевтина заметила любопытство – он никогда не видел её такой выбитой из колеи.

– Есть ещё одна вещь, которую ты должна знать, – сказала Лидия после паузы, и в голосе появились новые нотки – почти расчётливые. – Антон оставил завещание. Очень необычное завещание.

Алевтина замерла. Что-то в тоне сестры заставило насторожиться.

– Что за завещание?

– Всё имущество, включая особняк на холме и банковские счета, переходит к жене, – медленно произнесла Лидия. – Той, которая будет с ним в момент погребения. Даже если брак был заключён посмертно.

В комнате воцарилась тишина. Алевтина смотрела в окно, где виднелась панорама Москвы – города, который она завоевала ценой отказа от прошлого. Теперь это прошлое протягивало руку через тысячи километров, предлагая странный, почти мистический союз с мёртвым человеком и… наследство.

– Ты понимаешь, что я юрист, – наконец произнесла Алевтина, и в голосе сквозила ледяная ирония, которую она раздавала подчинённым, отстаивающим невыполнимые проекты. – И знаю, что такое завещание не имеет юридической силы. Посмертная свадьба, Лида, – это даже не юридический казус, а проявление мракобесия. Кто вообще в здравом уме будет оспаривать права наследования, если речь идёт о спектакле для провинциальных бабушек?

Она говорила медленно, с расстановкой, будто читала официальную отписку в ответ на жалобу нерадивого гражданина.

– Я не сомневаюсь, что у любителя традиций всё схвачено, – процедила директор агентства. – Но неужели ты сама собираешься устраивать этот балаган? Или тебе просто хочется посмотреть, как я буду стоять в фате у гроба?

Тишина на другом конце длилась дольше обычного. Алевтина услышала, как Лидия глубоко выдохнула, и в этот момент появилось ощущение, что сестра не просто жертва обстоятельств, а соучастница спланированной комбинации.

– В обычных обстоятельствах – да, – спокойно ответила Лидия. – Но у Антона были связи, помнишь? Его завещание заверено у столичного нотариуса, причем у того, который известен своей… гибкостью. К тому же, текст написан не штатным юристом, а человеком, работавшим в областном суде. Там всё прописано настолько чётко, что местные даже проверять не станут. Ты же знаешь, как тут всё работает: если мэр сказал – значит, так и будет. В этом городе слово Длиннопёрова было не законом, а приговором, который никто не оспаривает.