Она оперла швабру на холодильник, сняла резиновую ленту с запястья и, собрав волосы на затылке, завязала их в хвост. Взяла со стойки пачку сигарет, вытряхнула одну и, зажав в пальцах, внимательно посмотрела на него и сказала: все равно рано или поздно тебе кто-нибудь расскажет. Люди знают, кто ты. Знают про твою семью. И они знают, что сказки с привидениями оживают, потому что это сказка о тебе здесь, в Ред-Блаффе. Здесь никогда ничего не происходит, Колберн. За исключением того одного раза, когда твой отец сделал то, что сделал. Просто знай, что люди знают и что я верю тебе, когда ты говоришь, что приехал сюда ради бесплатной мастерской, но уверена, что и еще кое за чем. Если хочешь, я покажу тебе ваш дом. Не хочу пугать тебя, но это все правда.
Он вернулся к барному табурету, сел и сказал, что его ничем на свете уже не испугаешь. И ей захотелось рассказать ему, что его отец однажды был у нее дома, лишь единожды. Стоял на той же террасе, где ты видел меня. Твой отец сидел у нас в гостиной с моей мамой. Искал. В последний раз. Он приходил к нам, а когда мы узнали, что случилось, мама выдернула голубую руку из розетки и села на пол, прислонившись спиной к стене, глядя в потолок. И когда я спросила ее, в чем дело, ответила, что он рассказал ей, что собирается сделать. Мне полагалось навешать ему лапши на уши, столько, чтобы он радовался еще один день, или неделю, или сколько им обычно надо, но вместо этого он сам предсказал мне свое будущее. Сказал мне, что будет.
Я могу тебя напугать, подумала она.
Но она не хотела. Она видела это в глубоко посаженных глазах на его жестком лице. В долгих взглядах, которые он бросал на себя в зеркало за стойкой. Видела, как напрягаются его скулы, когда он хочет задать вопрос, но не может. Его уже достаточно пугали.
Лучше не надо. Не сейчас.
Вечер выдался вялый, в бар зашли лишь несколько завсегдатаев. Селия заперла дверь и выключила свет над бильярдным столом, оставив включенной только неоновую рекламу пива, и помещение окрасилось в красно-голубые тона. Колберн продолжал пить пиво и курить весь вечер, размышляя о том, что она рассказала, но потом бросил эти мысли и задумался о том, что она здесь делает. Что вообще люди делают в этом городе?
Иногда в течение дня были моменты, когда появлялись признаки жизни – когда по тротуару проходили люди, по улице проезжали машины, плакали дети или звякали кассовые аппараты, но все равно в этом чувствовалась некая фальшь. Как будто город не настоящий, а просто место, куда днем на несколько часов сходятся люди и изображают жизнь. Киносъемочная площадка, где во время съемок эпизода кипит жизнь, но, когда сцена отснята и рабочий день закончен, городу и его обитателям приходится терпеливо ждать, пока они не понадобятся снова. Он наблюдал за Селией, как она бодро ходит, как кружится за барной стойкой и улыбается посетителям, как подпевает музыкальному автомату, когда думает, что никто не слышит. Ее босые ноги и рыжие кудри, брызжущая из нее энергия – все это казалось здесь чужим.
Заперев дверь, она вернулась и уселась на табурет у стойки рядом с ним в мутном неоновом свете и сказала: а мне так нравится. Этот свет в темноте. Как будто во сне. Как будто можно открыть эту дверь и оказаться в любом месте, где только захочешь. Потому что это сон, и можно идти куда хочешь, или не ходить. Иногда сижу вот так всю ночь, одна. Но теперь ты можешь посидеть со мной. Если хочешь. Люблю, когда уже поздно, и свет, и остатки дыма под потолком, потому что все так странно. Как сон, и это всегда только мой сон, но ты можешь остаться, и будем смотреть его вместе. Со мной еще никто не смотрел сны. И, если захочешь, можешь рассказать мне, что ты здесь делаешь. На самом деле.
Он встал, подошел к стеклянной двери и выглянул в ночь. Вокруг шара уличного фонаря вились ночные бабочки, бездомная собака обнюхивала опрокинутый на бок мусорный бак.
– Вообще не помню здесь ничего, – сказал он. – Не помню, что жил здесь. Не помню никого, с кем учился в школе. И дом не помню. Ничего. Как посторонние могут знать больше меня?
– Ничего они не знают. Воображают. Придумывают всякое.
– Сказка с привидениями.
– Я бы не стала тебе врать. И не стала бы ничего говорить, но сам знаешь, какой здесь народ. Кто-то другой бы рассказал, или, когда все узнают, кто ты, проглотят язык. Будут смотреть на тебя как на урода. Весь этот городишко – одна большая сказка с привидениями. Сказки о долине. Сказки о самоубийце. Вот и все, больше нет ничего.
Он вернулся к стойке и снова уселся рядом с ней, в сонном тумане чувствуя, что она говорит правду. Неожиданная правдивость. Ни один из них не произносил ни слова. Тишину нарушал только стук пивных бутылок, хруст пачки сигарет и щелканье зажигалки. Они вместе погружались в ночь, в братство задумчивого молчания, а потом Селия встала с табурета и подошла к нему. Прижалась грудью к его плечу. Вытащила из его руки бутылку и поставила на стойку. А потом взяла его под руку и сказала: пойдем. Поедем ко мне. Она думала, что он откажется, но, когда она встала, он пошел следом.
Селия заперла бар и села в машину, Колберн забрался в свой грузовик. Она ехала впереди и ждала, что огни его фар сзади исчезнут, но он ехал за ней до самого дома.
Он так и не произнес больше ни слова. Ни когда они поднялись по лестнице и он стоял за ее спиной, пока она отпирала дверь. Ни когда они нащупали друг друга в темноте коридора, а потом вместе ввалились в спальню, стянули одежду и упали в постель. Потом, когда они лежали в темноте, она шепнула ему: спокойной ночи, но он не ответил. А утром, когда она проснулась, его не было рядом. Она нашла его на дворе. Он стоял и смотрел на долину.
* * *
Майер отодвинулся от обеденного стола. Наклонил бутылку над стаканом, долил себе бурбона, а потом бросил туда еще пару кубиков льда и вышел на улицу. Взял спиннинг, прислоненный к стене в гараже, и спустился к пруду. Поставил стакан на пень рядом. Потер колено, которое всегда побаливало под вечер.
Он взмахнул спиннингом, и блесна ушла под воду, образовав медленно расходящийся круг. Над поверхностью вились мошки, в сумерках мерцали светлячки, в небе, окрашенном последними отсветами уходящего дня, низко висели кляксы облаков. Сквозь открытое окно кухни доносился звон – Хэтти убрала со стола и мыла посуду. Он обернулся и посмотрел на нее. Голова опущена к раковине, руки мелькают, седеющие волосы собраны в небрежный узел, и выбивающиеся пряди падают на глаза и щеки.
Он поднял стакан.
Когда Майер только стал здешним шерифом, она предупредила его, что он обленится и растолстеет. Что делать будет особенно нечего. Может, даже пистолет не понадобится. Ему исполнилось сорок, когда они переехали в этот дом из светлого кирпича, с пятью акрами земли, несколькими деревьями и прудом. Пожалуй, на этом можешь и закончить карьеру, пошутила она. Хотел пруд – пожалуйста. Хотел камин – пожалуйста. Хотел быть шерифом – вот тебе звезда. Может, пора уже планировать вечеринку в честь выхода на пенсию.
Он продолжал смотреть на нее, и она подняла голову и поймала его взгляд. Улыбнулась. Вытерла руки кухонным полотенцем. Он вспоминал тот день переезда двадцать лет назад, как она издевалась над ним. Как он повалил ее на пол и приказал замолчать именем закона. Как поддался ей, и она положила его на лопатки, и как потом их голые тела натыкались на расставленные на полу коробки.
Она оказалась права, подумал он. В целом. По большей части он просто разъезжал по округе. Останавливался рядом с бригадами рабочих, чинящих мосты или укладывающих асфальт. Оттаскивал сбитых машинами животных с проезжей части. Ел жареную курятину на обед, а иногда и на ужин. Разве что время от времени приходилось гонять подростков, веселившихся на чужих участках. Единственный раз он вытащил пистолет из кобуры, когда увидел съехавшую с дороги машину, буксующую в кювете. Он вышел посмотреть, и пара оленей выскочили из кустов и метнулись через дорогу. Перепугали его до усрачки, так что он схватился за пистолет, словно попал в засаду, и в итоге оступился, упал на скользком склоне и разодрал штаны на коленях в клочья.
