Он отпил и поставил стакан на пень. Забросил блесну. Хлопнула сетчатая дверь, и появилась Хэтти со своим стаканом и бутылкой, и уселась на пень. Он быстро подтянул блесну и забросил снова.
– Что? – спросила она.
Он взглянул на нее. Спускались сумерки, и мир вокруг терял очертания.
– Ты всегда, когда думаешь о чем-то, ешь второпях и блесну тянешь быстрее. Ел ты быстро.
– Думаешь, ты все знаешь?
Она улыбнулась и отпила из стакана.
– Может, и знаю.
– Может.
Он положил спиннинг на землю и взял стакан. Прошелся вокруг пня и заговорил: помнишь мою первую неделю здесь. Когда мне пришлось поехать в тот дом. Женщина сидела на ступеньках крыльца, а ее сын рядом на качелях. У нее было такое красное лицо, а глаза – будто она хотела выцарапать их, хотя, когда я пришел, она не плакала. Сделала перерыв. Помню, она не сказала ни слова, когда мы подъехали и вышли из машины. Только подняла руку и показала за дом, как будто показывала, где мусорные баки или шланг. Я послал своих ребят в мастерскую, а сам остался, чтобы поговорить с матерью и сыном. Они только кивали или мотали головой. Женщина, кажется, произнесла одно связное предложение. Но я никогда не забуду, что ни она, ни он так ни разу и не взглянули на меня. Даже когда я наклонился, чтобы попасть в ее поле зрения, она отвернулась. А сын качался взад-вперед на качелях. Сидел на руках и даже не повернулся в мою сторону. Я спросил, как его зовут, но он так и не ответил. В конце концов за него ответила мать. Сказала – Колберн.
– Конечно, помню, – ответила Хэтти. – Чего это ты вдруг?
Он перестал расхаживать и уставился на пруд, продолжая говорить, снова рассказывая ей то, что рассказывал уже столько раз. Я пытался сказать что-то утешительное, но никто не знает, что говорить в такие моменты. Но я пытался. Мои ребята стояли во дворе. Курили, смотрели себе под ноги. Никто из них тоже никогда не делал ничего подобного. Дверь в мастерскую была открыта, и мы заглянули туда почти одновременно, все втроем. Наверное, я немного подозревал, что он еще дергается. Или раскачивается. Сам не знаю почему, но ожидал увидеть какое-то движение. Но ничего не двигалось. Просто мужик висит на веревке. Один ботинок свалился, рубашка вылезла из штанов. Воротник весь мокрый от пота и слюней, в одном месте розовый от крови. Костяшки пальцев исцарапаны, глаза полуоткрыты, словно решил напоследок взглянуть на мир.
Майер допил свой бурбон, налил еще немного и подлил Хэтти. Она смотрела на него и думала: я уже все это слышала. Зачем он завел про это опять? И тогда, сказал он, и тогда я закурил. Не знаю, почему я все время вспоминаю об этом. Как будто не знал, что мне делать, и достал сигарету. Один из моих ребят составил протокол. А потом они взяли его за ноги, а я поднял табурет, который валялся рядом. Снял садовые ножницы с гвоздя, забрался на табурет и обрезал веревку, и он сложился. Они хотели вытащить его во двор и положить там, но я сказал: боже, нет. Оставим его здесь. Не надо, чтобы они увидели его таким. Ну и мы положили его в мастерской и закрыли дверь. Потом болтались вокруг, ждали коронера. Один раз я глянул на дом и увидел сына. Он стоял у окна и смотрел во двор, такой же неподвижный, как отец. Я помахал ему, но он не ответил. И этого тоже не могу забыть. До того не мог себе представить, что кто-нибудь может выглядеть таким опустошенным, как этот пацан. Потом я не спал ночами и вспоминал мать и сына. Пытался понять – о чем они тогда думали? Надеялся, что хотя бы разговаривают друг с другом, где бы они ни были, потому что в день, когда его хоронили, оба исчезли. Поехал проведать их, но дом уже стоял пустой. Должно быть, начали паковаться сразу же после того, как мы увезли ее мужа. Не представляю, как иначе можно было управиться так быстро.
Хэтти слушала. Сумерки, бурбон и что-то такое в его голосе – казалось, она слышит эту историю впервые. Как будто он срезал человека с веревки сегодня, а не двадцать лет назад. Она встала с пня, подошла к нему и застыла в ожидании. Он потер лоб ладонью и сказал: в городе появилась семья. Наверное, семья, хотя точно не знаю. У них сломалась машина. Черт, да они и сами тоже переломаны. Мужчина, женщина и мальчик. Предлагал помочь им починить машину, но им, похоже, все равно. Наверное, я говорю обо всем этом, потому что так и не смог забыть, каково мне было тогда, с матерью и сыном. Зная, что у них там, во дворе. И эти их глаза, которые глядели куда-то в пространство. Уже, черт возьми, двадцать лет, но я никогда ничего подобного не испытывал. До недавних пор.
Что-то с ними не так, с этим мужчиной, женщиной и мальчиком. Как будто смотришь на них, а они сидят в яме, и ничего не сделать, чтобы помочь им выбраться. Если бы только они, еще ладно, но это еще не все. Мы же знаем, что город умирает. Давно уже, да и грех жаловаться. Зато спокойно – чего еще в моей профессии желать. Но все же он умирает, если уже не умер. Дошло до того, что стали бесплатно предлагать магазины прямо на Мэйн-стрит, видно, решили, что пусть хоть кто-то там будет, чем пусто. Напечатали большую статью в джексоновской газете. Бесплатные мастерские и витрины для художников, музыкантов, кого угодно. Только живи, и чтобы заведение работало. Думаю, не такая уж плохая идея, но пока нашелся только один желающий. Увидел свет в здании как-то вечером и решил поинтересоваться, кто это. На следующее утро зашел в муниципалитет и попросил показать договор аренды. Вижу, там стоит: Колберн. Фамилию даже смотреть не стал. И так все ясно.
Пока Майер говорил, спустилась ночь. В мутном зеркале пруда отражалось небо, ночные птицы высвистывали нежные серенады. Дом смотрел в темноту глазами освещенных окон. Хэтти потерла ему рукой спину. Как будто что-то бродит в темноте, сказал он. Ничего не видно, но чувствуешь, что оно там. Похоже, так и есть.
* * *
Селия стала подкармливать мальчика. Она села на улице у бара и смотрела, как он приближается со своей тележкой. Сегодня он был один, без женщины, которая обычно плелась следом, размахивая руками и причитая. В первый раз Селия принесла две тарелки из кафе и пообедала, не закрывая дверь, чтобы услышать дребезжание колес, и, когда он подошел, вышла навстречу с бутылкой холодной колы. Она сказала «привет», но мальчик просто прошел мимо, и тогда она спросила, не хочет ли он пить, и протянула ему бутылку. Он взял ее. Подержал немного, а потом поднес ко рту, запрокинул голову и стал пить большими глотками, так что в уголках рта выступила пена, и струйки колы потекли по подбородку. Он выпил всё залпом, а потом отнял бутылку ото рта, звучно рыгнул и аккуратно положил ее в тележку.
Она позвала его зайти в бар и поесть. У меня осталась еда, если хочешь. В первый раз он отказался. Но на второй день взглянул на открытую дверь за ее плечом, а потом подошел и всмотрелся в полумрак бара. Снова отошел и отпихнул тележку в сторону. Селия сказала ему, что еда ждет, если он передумает, ушла внутрь и села у стойки. Она успела пересчитать стопку чеков и наличных с прошлого вечера, когда снова послышался скрежет тележки. Она подняла голову и увидела его силуэт в дверном проеме, тощий, словно марионетка на ниточках. Пенопластовый контейнер из кафе стоял на стойке, и она подтолкнула его к мальчику. Словно приманивала бродячую собаку. Потом открыла контейнер, где лежали картофельное пюре с подливой, свиная отбивная и бобы, и это решило дело. Теперь он приходил почти каждый день, и ей хотелось расспросить его о самых простых вещах. Как его зовут. Сколько ему лет. Откуда он. Куда пропала женщина, которая ходила с ним. Она курила и смотрела, как он ест, но не могла ни о чем спросить, потому что мальчик ел, не поднимая головы от тарелки, иногда пользуясь вилкой, но чаще прямо руками, и, доев, спрыгивал с табурета и второпях уходил, словно боясь, что еду заберут назад, прежде чем он успеет ее переварить.
* * *
Мальчик стоял на коленях перед кучкой веток и скомканной газетой, собираясь разжечь костер. Рядом на земле стояла жестянка с сосисками и лежала распрямленная проволочная вешалка. Одна сторона заднего бампера кадиллака лежала на земле.
