Из ледяного плена - Мартова Людмила

– Я пришел по просьбе моего друга посмотреть на картину Малевича, – терпеливо ответил Зубов. – Но на фотографии из семейного альбома увидел человека, труп которого осматривал утром. При нем не было документов, так что он пока проходит как неопознанный.

– Так не бывает, – слабым голосом сказала девица. Нет, падать в обморок она, пожалуй, не собирается. – Я не верю в такие совпадения.

– Я тоже не верю, но иногда они все-таки случаются. – Зубов вздохнул. – Велимира Брониславовна, нужна официальная процедура опознания. Так что либо вы скажете нам, как найти дочь Самойлова, либо вам придется проехать со мной и опознать гражданина Самойлова самой. Или вы предпочитаете, чтобы это сделал Савелий Игнатьевич? На правах родственника.

– Нет, что вы. У дяди Савы больное сердце. Он не должен пройти через такую неприятную процедуру. Вот только я все больше волнуюсь, куда он делся. Может быть, узнал о смерти дяди Борика и ему стало плохо? Боже мой, как я обо всем этом бабушке скажу?!

Исчезновение оперного певца теперь и Зубову начинало казаться весьма подозрительным. Алексей разговаривал с Волковым по телефону уже после того, как труп Самойлова нашли. Волков был в недурном расположении духа, совершенно спокоен и назначил Зубову встречу. Однако в назначенный час дома его не оказалось. Почему? Узнал о гибели брата своей покойной жены и сбежал? Но по какой причине? И как именно узнал? Ответы на все эти вопросы явно пролили бы свет и на ситуацию в целом.

– Вот что, Велимира Брониславовна, – заявил он твердым голосом. – Давайте проедем с вами на опознание. А дальше уже решим, где искать Савелия Игнатьевича.

Велимира Борисова с уверенностью опознала найденный у забора труп как гражданина Самойлова Бориса Аркадьевича, 1974 года рождения, уроженца города Санкт-Петербурга. Вернее, в момент его рождения город назывался Ленинградом, но это отношения к делу не имело.

Как именно Борис Аркадьевич мог оказаться привязанным за шею к ограде Университета промышленных технологий и дизайна, она понятия не имела. Несмотря на то что этот университет окончили она и дочь погибшего, сам он ни к одному зданию этого учебного заведения никогда в жизни не приближался.

Во время опознания Велимира вела себя довольно мужественно. Побледнела, конечно, и вцепилась в руку сопровождавшего ее Зубова, но в обморок не упала и вон из секционной судебного морга не бросилась.

– И что теперь? – спросила она у Зубова, когда неприятная процедура закончилась. – Нужно же что-то делать.

– Завтра будет определена причина смерти, – объяснил он. – Если выяснится, что Самойлов свел счеты с жизнью, то тело отдадут семье для погребения.

– Дядя Борик? Свел счеты с жизнью? Но это невозможно! – воскликнула она.

– Почему? Вы же сами сказали, что он был опустившимся человеком, потерявшим бизнес и семью, сильно пьющим и практически живущим на подаяния более богатого родственника. Почему ему не могло прийти в голову покончить со своим бессмысленным существованием?

В описании, которое он только что озвучил, что-то не билось. Какая-то деталь была лишней, мешала, колола глаза, нахально выбивалась из стройного ряда. Но какая?

– Дядя Борик был очень жизнелюбивым человеком, – покачала головой Велимира, сбив его с мысли. – Он пил и не работал, потому что ему так хотелось. Жизнь, которую он вел, полностью его устраивала. В его существовании было, если хотите, что-то эстетское. К примеру, он совершенно сознательно носил туфли на босу ногу. Представляете? Как Остап Бендер. Говорил, что штопать носки не умеет, а ходить в дырявых ниже его достоинства. И покончить со своим бедным существованием он мог совершенно другим способом, не накидывая петлю себе на шею. У него имелось что продать. Просто до последнего времени он наотрез отказывался это делать.

Точно. Вот она, та странность, которую непроизвольно отметило зубовское подсознание. У нищего как церковная мышь пьяницы, живущего в убитой коммуналке, была картина Малевича. Впрочем, Малевич оказался подделкой, которую вряд ли купили бы за те деньги, за которые полотно выставили на продажу. Но кто сказал, что та картина – единственная? А еще ведь бриллианты и изумруды, которые выставлялись на «Авито» отдельным лотом. Теперь, когда нет нужды придерживаться легенды, по которой он появился в квартире Волкова, можно и про них спросить. Точнее, даже нужно.

– И что, у Бориса Аркадьевича были какие-то ценности? – Свой вопрос Алексей задал как бы между делом, как будто ответ на него не очень-то его интересовал.

– Не очень большие. С того времени, когда он занимался бизнесом, у него остались несколько картин. Точнее, одна работа Бориса Григорьева, одна Николая Тимкова и тот Малевич, ради которого вы пришли.

– Лже-Малевич, – мрачно пробурчал Зубов. – Может, и остальные картины такие же.

Названные ею имена художников ни о чем ему не говорили. Он вообще плохо разбирался в живописи, разговор о которой опять, уже в десятый раз за сегодня, напомнил ему об Анне. Напоминание снова ударило болью, но какой-то тупой, смазанной. В конце концов, даже к боли можно привыкнуть, если тебя постоянно бьет током.

– Я не знаю, – призналась Велимира. – Я не очень разбираюсь в живописи. В отличие от дяди Савы и бабушки. Но если в Малевиче дядя Сава сомневался, то про Григорьева уверенно говорил, что это подлинник. Он даже хотел приобрести его у дяди Борика, потому что у него в коллекции живописи тоже есть один Григорьев, но дядя наотрез отказался продавать. А Тимкова он бы и вовсе не продал, потому что был с ним лично знаком.

От количества информации, которую предстояло проверить, у Зубова немного закружилась голова. Он не хотел вступать на зыбкую почву, связанную с живописью. Не хотел, и все тут. Не мог. Впрочем, если завтра утром судмедэксперт вынесет вердикт, что Самойлов все-таки повесился, то никакого уголовного дела не будет, и причины, по которым Борис Аркадьевич сначала ни в какую не соглашался продавать свои картины, а потом выставил их на продажу, потеряют всякое значение. Равно как и то, кто такие Григорьев и Тимков, с которым покойник, оказывается, даже был знаком лично.

– Это тоже художник? – уточнил он у Велимиры. – Тимков этот.

Она посмотрела на него с жалостью, как на убогого. Впрочем, взгляд этот коренным образом отличался от того, каким обычно на Зубова смотрела Анна. В ее взгляде всегда читалась легкая насмешка, а вот у Велимиры нет. И на том спасибо.

– Николай Ефимович Тимков – заслуженный художник России, – пояснила она. – Мастер пейзажной живописи, окончил мастерскую Бродского и стал одним из ведущих художников Ленинградской школы живописи.

– Так Бродский же вроде был поэтом, – растерянно пробормотал Зубов, чувствуя себя полным идиотом.

Взгляд Велимиры подтвердил его наихудшие опасения.

– Поэтом был Иосиф Бродский, и был он на пятьдесят три года моложе художника Исаака Бродского, – пояснила она голосом училки. – И они друг другу даже не родственники, хотя у обоих в Питере есть свой музей.

Внутри себя майор Зубов дал обещание, что обязательно сходит в оба. И с чего бы вдруг у него возникло такое желание?

– А возвращаясь к Тимкову… Он тоже очень известен. Выставлялся с 1929 года. Имел персональные выставки в Ленинграде, Москве, Сан-Франциско, Нью-Йорке, Вашингтоне, Аспене. Его картины хранятся в Русском музее, Третьяковской галерее, в музеях и частных коллекциях в России и за рубежом. Дядя Борик познакомился с ним незадолго до его смерти. Тимков скончался в 1993-м, а за год до этого дядя Борик спонсировал какое-то мероприятие с его участием, они встретились, остались весьма довольны друг другом, и Николай Ефимович даже подарил ему одну из своих работ. Разумеется, дядя Борик страшно этим гордился и не расстался бы с этой картиной, даже если бы ему грозила голодная смерть.

Нет, все-таки мучащий его вопрос Зубов задаст. Не станет терпеть до завтра, даже если утром выяснится, что все вопросы не имеют смысла.