Кандинский и я - Кандинская Нина Николаевна

В связи с темой абстракции небезынтересна конференция, прошедшая в Санкт-Петербурге в 1911 году. Собравшиеся там художники читали фрагменты из книги Кандинского «О духовном в искусстве», к тому же на русском языке ^{76}. Особое внимание было уделено тем фрагментам, в которых Кандинский рассуждает о квадрате, треугольнике и круге. К этому моменту русские художники уже знали, что эти формы могут быть средствами выразительности абстрактного искусства. И еще, но об этом мне едва ли требуется упоминать: русские художники были в курсе также теории искусства Кандинского. К счастью, невзирая на две мировые войны сохранились протоколы заседаний санкт-петербургской конференции, в которых подробно задокументировано все, что важно в дискуссии об абстракции.

Меня часто спрашивают, каковы были отношения Кандинского и Малевича. Вопрос, на который очень легко ответить: они виделись очень, очень редко. Малевич между 1918 и 1921 годами жил в Витебске, когда Кандинский работал в Москве. Они встречались, лишь когда Малевич наведывался в Москву, да и этой возможностью Кандинский пользовался редко, потому что их не связывала ни дружба, ни совместные проекты.

Кандинский всей своей личностью и характером в корне отличался от Малевича. Разумеется, я не открою тайны, если скажу, что Малевич был эгоцентричен и тщеславен. Кандинский был его полной противоположностью. Возможно это объясняет возникшую между ними дистанцию. Всерьез Кандинский познакомился с Малевичем лишь после своего возвращения из Германии в Москву, хотя и показывал его работы на выставке «Синего всадника». Эти картины не были абстрактными.

Все это ни в коем случае не означает, что Кандинский не признавал супрематическую теорию Малевича. Он не отказывал теории в открытии новых художественных возможностей. Однако сам Кандинский не использовал этих возможностей, поскольку теория Малевича была ограниченна и, в сущности, чужда ему. Он много раз открыто высказывался по этому поводу.

Лично мне Малевич не был представлен. Помню только, как видела его однажды издали, да и то потому, что Кандинский обратил на него мое внимание. И хотя впечатление было поверхностным, должна признаться, у меня не возникло желания познакомиться с ним поближе. Мне не понравились его глаза. У Малевича был колючий взгляд, взгляд фанатика.

А Кандинский был совсем другим, Вильгельм Хаузенштайн писал о нем в одном из писем Херварту Вальдену в марте 1913 года: «Когда я познакомился с Кандинским, ничто не поразило меня так, как его совершенная терпимость. Я все время представлял себе радикала, человека принципиального и напористого. Первое, что он сказал мне, было простым замечанием, что свое искусство он считает чем-то в высшей степени условным. Кандинский был убежден, что его путь — не единственно возможный. Он был уверен, что очень скоро снова возникнет живопись, основанная на физической реальности, и попытается обновленными средствами современного искусства или средствами, которых мы еще не знаем, создать новое художественное воплощение физического мира. Кандинский воспринимает свое искусство как способ выражения особого рода, считая, что могут быть и другие способы выражения. Но он убежденно ищет только свой» ^{77}.

Отъезд

Когда в 1914 году началась война, Кандинский, будучи российским гражданином, вынужден был покинуть Мюнхен в течение двадцати четырех часов. Он подчинился с тяжелым сердцем, сочтя это спешное выдворение жестоким. Ведь Мюнхен был местом, где он обрел себя как художник, это был целый период его жизни, обусловивший совершенно новый этап его художественного развития. В Мюнхене он вкушал плоды первых успехов, пусть лишь в кругу художников-единомышленников и немногочисленных знатоков искусства. Высылка из Мюнхена означала и требование немедленно покинуть Германию. Он был расстроен, потому что любил эту страну, потому что здесь нашел друзей, ценивших его и его искусство, и с ними теперь приходилось расставаться. Начало войны и высылка застали Кандинского врасплох. Он страдал как в ночном кошмаре. Поток его живописи был прерван, но самым худшим было то, что он не мог забрать с собой созданные ранее картины. Разлука со своими произведениями была для него еще более болезненной, чем прощание с Мюнхеном.

Однако Кандинский старался быть оптимистом. Он твердо верил, что воюющие стороны вскоре примирятся и война вряд ли продлится долго. И поскольку он был уверен, что скоро вернется в Мюнхен, то отдал все свое имущество, включая картины, на временное хранение (это был один из мюнхенских складов). Ему даже в голову не пришло распорядиться, чтобы его имущество выслали следом за ним.

Как выяснилось позже, это было серьезной ошибкой. Большая часть его мюнхенской собственности и картин была утрачена. Будучи оптимистом, он недооценил тяжесть военного положения. В ближайшее время не могло быть и речи о возвращении в Мюнхен.

С началом войны Кандинский меньше заботился о спасении имущества, чем о собственной безопасности. И все же недостаточно, так как на нем лежала ответственность за других людей, которые могли покинуть Германию только с его помощью. Кандинский не считал это обузой, скорее — естественной обязанностью. Он забрал из Мюнхена свою первую жену Аню, семью других родственников, в это время как раз находившуюся в Германии, и домработницу, служившую у них много лет. Габриэла Мюнтер поехала с ним по собственной инициативе, очевидно не желая оставаться в Мюнхене одна и не желая отпускать от себя Кандинского, ведь ее, немецкую гражданку, распоряжение о высылке не касалось.

3 августа 1914 года Кандинский и его подопечные отправились в Линдау. Оттуда днем позже — в Роршах и 6 августа — в Гольдах на Боденском озере, где знакомый католический священник предоставил им кров.

В Гольдахе Кандинский вместе с близкими оставался три месяца. Он почти не рисовал там, но прилежно писал и размышлял над вопросами формы. Позже он включил наработанные тексты в книгу «Точка и линия на плоскости» ^{78}, опубликованную в Мюнхене в 1926 году.

Это были месяцы, когда у Кандинского завязалась переписка с Паулем Клее. В начале войны семейство Клее переехало в Швейцарию и однажды навестило Кандинского в его гольдахском доме. Феликс Клее позже рассказывал об этом визите в подробностях: «Дом в Гольдахе стоял посреди огромного парка. В парке находился маленький садовый домик, где Кандинский часто с удовольствием работал, никто его здесь не беспокоил. Я ничего не знал об этом и бегал по огромному парку, как вдруг наткнулся на этот домик. Заглянув внутрь, я услышал необычный звук. Как будто странный крик, издаваемый филином. Уверенный, что встретился с привидением, я страшно испугался, втянул голову в плечи и запер домик за собой. Потом я услышал гонг, созывавший нас на обед, и побежал к своим. Все собрались у стола. Не было только одного — Кандинского. „Где Кандинский?“ — спрашивали все. Никто не знал ответа.

Тогда в гонг ударили еще раз. Но никакого Кандинского не было. Мы пошли в парк искать пропавшего и, приблизившись к садовому домику, увидели, как кто-то стоял наверху у слухового окна, размахивая носовым платком. Это и был Кандинский.

Я действительно его запер. К этой детской проделке он отнесся с юмором. Он смеялся от души, как и все мы».

Феликс Клее подтвердил то, в чем лично я всегда была уверена, но что отрицали многие критики. «Часто говорят о серьезности искусства Кандинского, — сказал он. — На мой взгляд, это очень радостное искусство. Радостным был и Кандинский. Он всегда светился. Это воспоминание я сохранил еще с Гольдаха» ^{79}.

В Гольдахе Феликс Клее встретил Кандинского, который не разучился смеяться невзирая на войну и экспатриацию, и все же поводов для беззаботного веселья было не много. Длительное пребывание в Швейцарии оказалось невозможным, и мысль о возвращении в Россию становилась все отчетливее, 10 сентября 1914 года Кандинский писал Клее: «Сегодня мы ликуем: получили первое известие из России. Шесть недель находились в неведении. Потихоньку восстанавливаются хотя бы возможности переписки. Какое счастье будет, когда этот кошмар закончится. Что будет потом? Я верю в раскрепощение внутренних сил, они приведут к братскому примирению. А еще — в освобождение от оков искусства, вынужденного сейчас прятаться по углам» ^{80}.