Кандинский и я - Кандинская Нина Николаевна

Дважды в год в нашем доме бурлили события — на Новый год и во время карнавала. На Новый год мы приглашали обычно несколько семей: Клее, Гроте и Альберсов. Иногда к гостям присоединялись Мухе с женой. Кандинский, обычно никогда не танцевавший, на Новый год делал исключение. К полуночи он превозмогал себя, как и Клее, и шел со мной на танцевальную площадку. Нашим коронным танцем всегда был вальс Штрауса «Голубой Дунай». Я готовила гостям холодные закуски, с которыми подавали шампанское. А 24 декабря мы праздновали в узком кругу — только с семьей Клее.

Особым событием для нас, наших друзей и знакомых стал день 8 марта 1927 года ^{129} — день, когда мы с Кандинским получили немецкие паспорта. Это действительно был повод для радости. К тому, что мы вдруг из русских превратились в немецких граждан, мы относились как к чистой формальности и продолжали считать себя русскими. По-настоящему важным было обретение свободы. Немецкие паспорта обеспечивали свободу передвижения, и хотя мы никогда не ощущали себя запертыми в клетке, теперь мир показался нам безграничным, что означало очень многое. С этого момента мы могли путешествовать за пределами Германии. Великую радость по этому поводу мы, разумеется, разделили с друзьями. Так что у нас дома был устроен костюмированный праздник, и каждый приглашенный должен был явиться в маскарадном костюме.

Режиссуру вечера взял на себя Оскар Шлеммер. Он нашел для преподавателей подходящие костюмы в Театральном фонде Дессау. К сожалению, точно не припомню их. Помню только, что Клее был восточным шейхом, Файнингер выбрал наряд махараджи, Мохой-Надь надел униформу князя Леопольда Анхальтского. Герберт Байер выступал в военной форме принца Анхальтского. Кандинский же придумал себе веселое сочетание — баварские шорты, а сверху фрак. Марсель Брёйер доверился фантазии и сшил костюм, пародировавший моду разных времен. На мне же было довольно вызывающее короткое тюлевое платье.

Главным событием вечера было наше официальное крещение, которое взял на себя Людвиг Гроте, вскоре после переезда Баухауса из Веймара в Дессау назначенный директором музея ^{130}. Вайнфельд, член баухаусской общины, находчивый и остроумный молодой человек, произнес хвалебную речь, во время которой присутствующие покатывались со смеху.

Баухаус и в Дессау был заветным эльдорадо для художников, архитекторов, композиторов, скульпторов, ученых и писателей. Они приезжали из городов Германии и из заграницы, чтобы получать и чтобы отдавать. Баухаус завораживал каждого, и эта магия сохранялась, пока существовала Школа. Из всего потока гостей я бы хотела вспомнить лишь нескольких: Адольфа Буша, Я.-Й. Ауда, Ханса Дриша, Игоря Стравинского, профессора Гидеона, Глеза.

Художник Альбер Глез взволнованно рассказывал о новой французской живописи, а поскольку не все в Баухаусе понимали французский, пригласили Вилла Громана, он приехал с супругой из Дрездена, чтобы переводить доклад. Громаны тоже входили в общину Баухауса, они дружили с большинством местных художников и особенно тесно — с Кандинским и Клее.

Вилл Громан, знаток живописи Клее и Кандинского, сражался за творчество обоих художников острым пером критика. Ему принадлежит одна из важнейших книг, написанных о Кандинском, и для меня его монография ^{131} — основной труд, посвященный искусству художника. На приведенные в его книге факты, вне всякого сомнения, можно полагаться.

В Дессау Кандинский переживал необычайный творческий подъем, этот период был, скорее всего, самым продуктивным в его жизни. Между 1925 и 1933 годами были созданы 289 акварелей и 259 картин. Каждый лист, каждый холст — законченное произведение. Я восхищаюсь, прежде всего, физической силой, позволившей достичь таких невероятных результатов. После драматического периода, длившегося с 1910 по 1919 год, наконец начался период созидания. Картины отличаются четкой конструкцией и напоминают архитектурные сооружения, что дает повод говорить об «архитектурном» периоде творчества, начавшемся еще в Веймаре. Между 1925 и 1928 годами выделяется так называемая «эпоха круга». На годы работы в Дессау выпадает и открытие Кандинским романтической абстракции. В ней он проявляет себя как великий поэт, создающий живописные поэмы нежными чувственными красками, достигший совершенства художественного почерка и в акварели, и в живописи.

В эти годы он постоянно участвовал в выставках, и наконец музеи стали покупать его произведения. Как вице-директору Баухауса Кандинскому приходилось решать огромное множество административных и организационных задач. Кроме того, были еще занятия в его частном классе живописи.

Еще в Веймаре Кандинский получил от Гропиуса разрешение организовать частный живописный класс. Это разрешение распространялось и на его коллег Клее и Файнингера. Он сказал Гропиусу: «Я знаю многих учеников, которые хотели бы лучше ознакомиться с моей живописью, а также с живописью Клее и Файнингера. Мы не должны им в этом отказывать. Художники согласны, и вы тоже должны дать свое согласие». Гропиус разрешил занятия без промедления.

Макс Билль, посещавший частные уроки Кандинского, рассказывает: «В начале первого семестра Кандинский читал лекции и давал теоретические упражнения. Кроме того, существовал его свободный живописный класс для преуспевающих учеников, в который я впоследствии записался. Занятия живописью не входили в официальную программу Баухауса, но у меня была потребность заниматься искусством, ведь здесь преподавали знаменитые художники: Кандинский, Клее, Файнингер, Шлеммер и Мохой-Надь».

Впрочем, как сообщает Билль, в частный живописный класс Кандинского доступ был открыт не каждому: «Попасть в один из трех живописных классов (Кандинский, Клее, Файнингер) ты мог, лишь если тебя принял сам мастер, для чего необходимо было показать ему свои работы. Каждый приносил в класс то, что сделал, дальше шло обсуждение. Кандинский говорил, что он думает о представленной вещи. Потом обсуждали, удалось ли достигнуть задуманного. Основополагающим при этом была постановка цели самим учащимся. Мастер мог лишь указать, какой из вариантов он предпочитает.

Это было время, когда Кандинский и Клее во внешних проявлениях творчества максимально приблизились друг к другу. Я посещал оба живописных класса. Критерии оценки, применявшиеся Кандинским и Клее, различались, что было для меня особенно полезным».

Высказывание Билля очень показательно. Он вспоминает и о терпимости, свойственной Кандинскому: «В живописном классе Кандинского были в основном ученики, которые работали приблизительно в том же направлении, что и он. Я работал иначе. Тогда я находился под влиянием Клее, но пошел к Кандинскому. Однажды он зашел ко мне в мастерскую посмотреть, над чем я работаю. Это были картины, тематически более близкие к Клее. Он сказал мне: „Я очень высоко ценю Клее, но у меня другое представление о вещах“. Однако в своей оценке он был объективен. Из его оценки я принял лишь то, с чем был согласен сам. Потом он говорил еще о возможных способах работы — но не о ее содержании» ^{132}.

Приведу еще одно мнение о частных уроках Кандинского, процитировав Жана Лепьена: «Раз в неделю в своей мастерской на частном занятии живописью Кандинский принимал всего несколько учеников. Я тоже несколько раз посещал эти свободные уроки. Мы приносили свои работы и обсуждали их с Кандинским. Он не показывал нам, как надо делать, а просто высказывал свое мнение о наших достижениях. Кандинский совершенно не стремился выращивать маленьких Кандинских. Это самое положительное в его свободных уроках. Работы, которые ученики показывали, были выполнены в самых разных стилях».

Рассказ Жана Лепьена об итогах занятий заканчивается следующим утверждением: «За все время существования Баухауса его окончили около тысячи студентов. Минимум три четверти из них ходили на семинар Кандинского. Удивительно, как мало живописцев вышло из Баухауса. Самое большее двадцать. На удивление лишь немногие посещавшие частные уроки живописи стали известными художниками. Я мог бы назвать всего три-четыре имени» ^{133}.