Кандинский и я - Кандинская Нина Николаевна

Объясняя это положение, он прибегал к иносказанию: „Моя приятельница получила наследство. Она попросила помочь ей распаковать вещи. Я вытащил из бумаги алебастровую подставку для светильника. По мере того как я разворачивал ее, постепенно открывалась ее форма, вся линия этой подставки. Я убеждался в ее красоте шаг за шагом“.

Такие примеры делали уроки Кандинского живыми, наглядными. Кандинский был восточным человеком — не русским. Он говорил на языке метафор и сравнений. Его речь отличалась красочностью. До того, как я попала к нему, у меня были весьма ограниченные представления о мире. Он научил меня смотреть шире — он был первым, кто научил меня этому.

Кандинский не выносил, когда ему перечили, и сразу заводился. Я хорошо это знаю, потому что сама часто ему возражала. Он вел занятия как университетский профессор и очень страдал от того, что большинство студентов недостаточно образованны. Зачастую им просто не хватало культуры, это было обычное невежество. Но если студент, возражая ему, находил аргументы в пользу своей точки зрения, что говорило о его осведомленности в предмете, Кандинский принимал возражение, и дискуссию можно было продолжить. Впрочем, лучше — после занятий, так сказать, „не при детях“.

Кандинский часто проводил параллели с музыкой. Его картины явственно музыкальны. Когда он спрашивал нас: „Музыка Бетховена красная или синяя?“, меня как музыканта такой вопрос не совсем устраивал и я упрямо возражала: „Вы неправильно ставите вопрос. Героическая симфония, разумеется, желтая, Седьмая — бесцветная, а Девятая заключает в себе весь спектр; Пятая, если угодно, красная, вернее — темно-красная, почти черная“. Я не могла смириться с таким вопросом, о чем ясно ему сказала. Он не любил таких пререканий на уроках, поэтому спорить я продолжала в основном на переменах.

К моему сожалению, он не разрешал курить на своих занятиях. Иногда на перемене он угощал меня сигаретой, и тогда мы пикировались на интеллектуальные темы. Порой по-дружески, а порой довольно агрессивно. Когда разговор заходил о политике, ситуация, как правило, накалялась».

Жан Лепьен, в 1929–1930 годах слушавший вводный курс Альберса, рассказывал, что все изучавшееся прежде объявлялось tabula rasa и каждый должен был начинать с нуля. Лепьен помнит уроки Кандинского. Он учился между 1929 и 1930 годами в Дессау и уже год как покинул Школу, когда Сюзанна Маркос-Ней в 1931 записалась на курс. Лепьен утверждает: «Кандинский учил не столько практическим навыкам, сколько умению видеть. Занятия проходили таким образом: сначала он давал задание. Например: „К следующей пятнице, пожалуйста, сделайте следующее: возьмите лист черной бумаги и наложите на него четырехугольники разных цветов. Потом возьмите четырехугольники тех же цветов и наложите на белый лист бумаги. Затем возьмите цветные четырехугольники и наложите на них последовательно белый и черный четырехугольники. Это вам задание на ближайшие часы. До свидания“.

Так проходили занятия. Мы осваивали теорию искусства, овладевали приемами художественной выразительности. Однажды Кандинский дал другое задание: „Нарисуйте на одном листе толстую, а на другом — тонкую линии. Сначала попробуйте красками, а затем — используя только черный и белый цвета. Внимательно оцените при этом свойства линий. Какой звук возникает при изменении формы и цвета изогнутой линии? Это вам задание на следующие несколько часов. До свидания“.

Эти эксперименты не были пустой тратой времени. Занятия у Кандинского длились два часа — очень недолго в сравнении с уроками Альберса. Для упражнений Кандинский сам или вместе с учениками ставил натюрморт из дощечек, брусков, реек, планок и других предметов. Этот натюрморт не надо было срисовывать, Кандинский добивался от нас, чтобы с помощью конструктивных линий и линий напряжения мы передали параметры композиции — „верх-низ“ или „легкий-тяжелый“.

Этот учебный метод требовался ему для подтверждения его теорий. Он использовал их в собственной работе — работе художника. Конкретные упражнения были опытными экспериментами на материале, который создавали ученики, и таким образом он проверял свои аналитические теории на практике.

Апробируя его теоретические выкладки в своих упражнениях, мы всякий раз убеждались в бесконечной объективности его критериев. Например, синий означал для Кандинского холодный. Он учил: „Синий должен восприниматься как холодный“. Кандинский очень много знал — как восточный мудрец. Mы находились под сильным впечатлением от его универсальных познаний в области истории искусства, психологии, истории культуры, антропологии и т. д., они казались нам абсолютом. Нас завораживала и его способность все больше и больше убеждаться в собственных теориях. И даже если мы не одобряли его живопись, не любили, не восхищались ею и не считали образцом для подражания, тем не менее мы знали, что источником его деятельности была глубокая личная убежденность. Кандинский был профессором, он оперировал тезисами и все объяснял с самых разных точек зрения, показывая сущность явления.

Он научил меня основам восприятия живописи, он научил меня буквам, из которых складываются слова. Именно Кандинский был учителем, объяснившим мне, что каждая форма в живописи имеет свое значение. Я не просто научился у него пониманию, какое значение может иметь форма, а под его руководством убедился в этом на практике» ^{138}.

Кандинский преподавал начинающим параллельно с Альберсом. Лепьен вспоминает точное название форкурса (вводного курса лекций) 1929–1930 годов: «Анализ живописных элементов». Особо преуспевающим ученикам преподавали Клее и Мохой-Надь. Байер руководил печатной мастерской, Брёйер взял на себя руководство столярной мастерской. Учебный план Кандинского за 1928 год дает понять, сколь строгими правилами он руководствовался, составляя обязательную программу обучения для первого семестра в Дессау:

В первые годы преподаватели дружно работали вместе. Между Гропиусом и Кандинским тоже не было разногласий. А если и возникали, что бывало довольно редко, Гропиус душил их на корню, обладая феноменальной способностью уравновешивать противоположные мнения. Ученики же вообще ничего не знали о разногласиях между преподавателями.

Кандинский с Гропиусом были дружны, поэтому мы часто бывали вместе, особенно в то время, когда он был женат на Альме Малер-Верфель. Гропиус легко поддавался влиянию, но влияние Альмы на него казалось мне благотворным. Вне всякого сомнения, она была надежной опорой всем мужчинам, за которыми была замужем. Приведу высказывание Франца Верфеля, которое Альма включила в свои воспоминания: «Она оказывала на меня большое влияние. Находясь рядом, этот плодоносный организм насыщал меня силой» ^{139}.