Слуга Государев. Тетралогия (СИ) - Старый Денис

Вот только этот хапуга и откровенный казнокрад – не тот человек, кому бы я дорогу перешёл. Он мог завидовать мне, что имею возможности даже во время бунта несколько улучшить своё благосостояние, да и только. Зато Афанасий Кириллович казался человеком внушаемым, восприимчивым.

Так что? Сейчас Матвеев и раскроется? Расскажет про злого Нарышкина?

– Так ты завистников найди. Самых падких на серебро, да тех, кто более остальных кричит о твоём низложении, – сказал Матвеев, встал и, будто бы что‑то забыл, возможно, выключить утюг, устремился прочь.

Лишь намекнул. Но так, чтобы я точно догадался о Афанасии Кирилловиче.

Держась за стол, чтобы не упасть, а потом неспешными и чётко выверенными шагами я добрался до кровати. Прилёг, ну или полусел, учитывая, что кровать‑то была тупым треугольником. Головокружение немного спало.

– Егор Иванович, удалось ли тебе? – только лишь минуты через три, после того как Матвеев ушёл, в комнату вошла Анна.

Что именно мне должно было удасться, догадаться было несложно. Вряд ли Аннушку заботят вопросы политических интриг вокруг престола Российской державы.

– Да, теперь ты моя! – борясь с туманом в голове, сказал я.

Девушка зарделась. А потом состроила какую‑то гримасу. А потом…

– Почему ты разоблачаешься? И отчего делаешь это в моём присутствии? Желаешь, кабы во мне кобелиная натура вверх взяла? – спрашивал я.

Наверное, Анна не всё поняла из сказанного мной. Но раздеваться прекратила.

– Так сам же… сказал, что раба я нынче твоя, – произнесла Анна.

И вот не знаю: то ли туман в голове не позволяет мне правильно оценивать слова девушки, или же я слышу все интонации, которые хочу услышать. Но не было в словах про рабство обречённости и неприятия.

– Ты не раба. Прислужница моя – да. Сытно и вкусно кормить меня повинна, прибирать в горницах моих, ключницей быть. А в ином… венчаться на тебе я не могу. Пусть ты и лепа, и по нраву мне. Но мне породниться с сильными родами буде потребно. То ты и сама разумеешь, смекалкой не обделена. Коли же решишь стать мне полюбовницей и делить со мной ложе, но без венчания, то счастливым сделаешь. А нет, то более никогда я о том говорить с тобой не стану.

Может быть, желание, чтобы все убрались и дали мне поспать, вынудило меня вот так прямо расставить все точки над «i» в отношениях с Анной. Это, конечно, был призыв к греху, и об этом вовсе не принято было говорить вслух. Но красавица должна сама понять, как ей вести себя со мной.

Да, понимаю, что она уже не дева невинная. И кто‑то другой посчитал бы это причиной, чтобы сделать из девушки сексуальную рабыню. Знал я и то, что насилию подвергали её. Вот поэтому сама она должна принять решение.

– Спаси Христос! – сказала только Анна.

– Три часа меня не беспокоить. Спать буду. А после лекаря, немца этого, покличь. Завтра мне на службу идти, а я всё ещё хвораю, – сказал я, закрывая глаза и моментально растворяясь в царстве Морфея.

И слышу я сквозь дрему разговоры. Голоса знакомые, родные. А понять‑то и не могу, кому принадлежат.

– Ты, Никанор, пошто меня привез, а токмо запреты чинишь, с сыном разговор не даешь сладить? – сказал родной, отдающий теплом беззаботного детства голос.

– Хворый, порезанный он… Пущай поспит. А мы и взвару с тобой выпьем покуда, – отвечал успокаивающе Никанор.

Я открыл глаза…

– Матушка!

– Сын мой! – ответила женщина.

Глава 19

Москва

17 мая 1735 года

– Матушка, почему ты здесь? – спросонья удивлённо спросил я.

– Проснулся. Ну и на том слава Богу! – сказала мама и перекрестилась.

После она строгим взглядом посмотрела на Анну, стоявшую в уголке и теперь смущавшуюся больше, чем, наверное, если бы я сейчас её… Сильно, в общем, смущавшуюся.

– Поди прочь! – повелела Анне моя мама.

И кто сказал, что в России женщины забитые? Вот у меня с приходом матери вообще не складывается такое ощущение. Пришла, навела свои порядки, служанку мою выгнала. По‑любому сейчас начнёт отчитывать меня.

– Сын! Ты зело много натворил, что негоже. Я смолчала, но нынче скажу все, – и вправду выпалила мама и тут же накинулась на меня.

Но потом. Она обняла меня, стала щеки целовать. Странное, конечно, поведение. Но мамы… Они такие. Бронятся и тут же жалеть начинают.

Я лежал с открытыми глазами и не понимал, что происходит. Готовился к полной выволочке, что меня сейчас ругать начнут, в чём‑нибудь обвинять. А меня окатили такой горячей материнской любовью, что как бы ожогов не осталось.

Ко многому я был готов. Но не к этому. И всё же… приятно, чёрт побери!

– Выжил! Побил супостата! А ещё и в полковники выбился! – голос матушки дрожал, на ресницах дрожала слезинка восхищения. – Вот шла брать тебя, а нынче, как узрела… Мое дите ты!

Но в тот же миг настроение её сменилось. Вновь передо мной предстала строгая мама.

– За то зело серчаю на тебя, как мы батюшку нашего, отца твоего, схоронили. Без соборования… Сколь молили мы все в Троице, кабы Господь смилостивился над ним! – причитала матушка.

Тогда именно я настаивал на скорых похоронах. Семья была, наверное, в удивлении от того напора и решительности, что я демонстрировал. Для меня главным было предать близкого мне человека земле, не оставить его и своих родных на поругание бунтовщикам. А обстановка не терпела отлагательств – не до обрядов было, я спешил на службу.

Я попытался это объяснить своей матушке. Но куда там! Когда уже прямая опасность семье не грозит, когда пережили шок от потери кормильца, любые мои доводы нещадно разбивались о стену. Единственное, что она сказала логичного, что нужно было тело отца везти в Троицу. И уже там, по всем обрядам, хоронить.

– Что за девица тебе прислуживает? – вновь неожиданно резко матушка изменила тему разговора. – Не вздумай на какой прислужнице. Они тут в Кремле еще те…

– Сватали мне девицу одну… дочь кремлёвского стряпчего у крюка… – попытался я обстоятельно рассказать, как ко мне попала Анна.

– И как? Дочь такого человека потребно брать в жёны! Породниться со стряпчим у крюка – превеликое дело для нас, – перебивая меня, сказала матушка.

Я поднялся с кровати. В ночной рубашке без лишнего стеснения подошёл к ведру с водой и стал умываться.

Нехорошо всё же, что мать надо мной, как оказывается, такую власть имеет. И нужно попытаться разобраться, так ли это. Или же после смерти отца матушка примеряет на себя роль главы семьи?

Наконец, я вытерся чистым рушником и снова повернулся к ней.

– Жену выбирать себе стану сам, – вынужденно жёстко говорил я. – И уж лучше Анну возьму, чем дщерь стряпчего у крюка. Анна – сие та девица, что ты видела. И взял бы, если б не то, что нынче я дворянином стану. И смогу подбирать жену под стать себе.

Я говорил и замечал недоумение в глазах родной для меня женщины. Она молчала, слушала, то и дело, словно сама себе не веря, качала головой.

– И ведь передо мной сын мой… но нешто ты не тот Егорка, коего ведала я в седмицу назад. И говоришь ты… словно бы с украины какой прибыл, – задумчиво сказала матушка.

– Матушка, – сказал я, взял руку женщины и поцеловал. – Поверь, это я и есть. Токмо как батюшки не стало, мне быть головой рода нашего. Потому и меняюсь, взрослею. Не со мною ли ты?

Я видел, как она расстроена, и хотел её убедить, вот только в чём? Ведь право сердце её материнское.

Тем временем Стрельчина смахнула слезинку и твёрдо проговорила:

– Ты что накумекал? Что я откажусь от чада своего? Не бывать такому! Иной ты с того, что мужем стал. А ещё ты и голова роду нашему! В том твоя правда, – поспешила заверить меня мама.

Ох, какая свекровь кому‑то достанется! Строгая, придирчивая! Матушка стала ходить по моей комнате, смотреть пыль, водить пальцем по сундукам, по столу. Стала смотреть, чем же меня кормят. Открывала уже остывшие горшки с едой, нюхала. С одного так и пробу сняла.