Слуга Государев. Тетралогия (СИ) - Старый Денис

И всё‑таки Василий Васильевич Голицын взял себя в руки. Его черты лица, и без того ладного и привычного к улыбке, разгладились. Мне являли образ этакого невозмутимого баловня судьбы, который к сложившейся ситуации имел мало отношения.

– Ты, полковник, не стращай меня. Чай не из пугливых буду. Что до царевны Софьи Алексеевны, так не тебе её судить, – разливался Голицын, а я молчал, решив дать ему выговориться. – Тебе не меня спасать нужно, себя спаси. Разве ж не видишь ты, что тебя виноватым во всём сделают?

Видел я. Ещё как видел. Именно поэтому я сейчас разговариваю с Василием Васильевичем Голицыным и с Софьей Алексеевной, а не приказал запереть их в холодную да скоренько повесить на дыбу.

Даже и Софью Алексеевну! У меня такая доказательная база её преступлений, что это вполне реально. Конечно, с одобрения боярской думы и государя. Проводи мы такое изыскание через полгода‑год, когда несколько уже пожухли бы краски всех тех ужасов бунта, может быть, бояре и сомневались бы. А сейчас, по свежим эмоциям, вполне возможно, что даже и Софью Алексеевну казнят.

Если будет на то решение и если ничто не помешает.

– Ты, князь, всё ли сказал? – говорил я, чуть ли не зевая.

Наигранно, конечно, – сегодня я как раз‑таки чувствую себя выспавшимся.

– А тебе будет того мало, что ты сам в опалу попадёшь? Али ещё того быстрее – убьют. Ты же, разгребая руками своими всю грязь, дорожку им подчищаешь, – видимо, Голицын ещё не всё высказал.

Он говорил, и в выражении его лица всё больше было заметно недоумение. И куда же ушёл тот баловень судьбы, возвышавшийся над бытием и считавший, что всё знает? Теперь Голицын смотрел на меня подняв брови, уже понимая, видимо, что говорит то, что я и прежде него понял.

– Ты… всё это знаешь? Разумеешь, что тебя ожидает? – достиг, наконец, точки просветления, Голицын.

Ведь чтобы понять, что я не только осознал своё положение, но и подготовился к последствиям, нужно признать во мне умного человека. Или даже больше – хитрого и очень опытного старикана, пусть и в теле молодого мужчины. И как раз это и сложно. Тем более, когда не перестаёшь любоваться самим собой, а тут нужно уже признавать, что юноша напротив не глупей самого «всезнайки» и «всеумейки» Василия Васильевича Голицына.

– Как‑то так и Сократ говорил со своими друзьями и последователями, – усмехнулся я.

– И про Сократа ведаешь? – вновь лицо Голицына изменилось, он заинтересовался, даже подвинул свой стул поближе к столу. – И что Сократ давал другим говорить, лишь сам наталкивая на мысль? А Сократ сказал: и ведаю я, что не ведаю ничего.

– А вы не ведаете и этого, – добавил мудрец, – усмехаясь, говорил я.

Признаться, я даже подался немного назад, опираясь на мощную спинку своего огромного стула. И Голицын посмотрел такими влюблёнными глазами, что я испугался… Нет, я не боюсь, да ничего, пожалуй, не боюсь, кроме как чтобы на меня смотрели такими влюбленными глазами мужики.

– Ты чего, Василий Васильевич? – спросил я.

– Откуда? – заговорщицки, будто бы спрашивал у меня великую тайну мироздания, спросил Голицын. – Откель ведаешь ты Сократа?

Да, несколько я не подрассчитал. Ведь, действительно, то, что будет знать в будущем практически каждый школьник, здесь является высоким откровением. Ну где же колоссальное множество различных изданий о греческих философах? Да нет этого. Мало того – и в России девятнадцатого века такого и быть не могло. А уж сейчас, в связи с определённой позицией патриарха, крайне сложно представить себе печатные издания философов древности для широкой публики.

А тут я такой, в лёгкую цитирую Сократа. Впрочем, мой теперешний визави хотя бы будет понимать, что я поставлен руководить следствием не по причине того, что дурачок и не понимаю, что с любыми результатами следствия по делу стрелецкого бунта меня сожрут.

– О моём образовании я предпочёл бы говорить позже, – сказал я, беря лист бумаги и остро заточенное гусиное перо. – Нынче же слушаю тебя, князь, где ты был все эти дни, когда чинился бунт. Что видел, с кем говорил. Пиши по чести, Василий Васильевич. Иначе передумаю тебе хоть в чём‑то помогать.

– А ты, полковник, мыслил помочь мне? – спросил Голицын с явной надеждой в голосе.

– А я всем, Василий Васильевич, помогаю. Кому быстрее с Богом встретиться, кому с чертями… – строго, стремясь явить Голицыну взгляд тигра, я продолжил говорить: – А кому и дале служить Отечеству нашему. Славу, может, русской дипломатии…

– Дипломат… Ты, полковник, всё больше меня поражаешь, – говорил Голицын.

Да, и слова я подбирал, по мнению Голицына, непростые. Да и в целом моё поведение наверняка выбивалось из ряда того, к чему привык бывший в каком‑то там двадцать пятом колене от Рюрика князь.

А ещё насколько же я угадал, даже, наверное, интуитивно. У Василия Васильевича Голицына было множество друзей, он приобрёл по современным меркам колоссальные знания, отличное гуманитарное образование, но теперь оно лежало в душе и уме грузом и требовало выхода. С кем поговорить ему о Сократе? С кем обсудить Декарта или Макиавелли?

Может быть, именно поэтому они с Софьей и сошлись? Ведь царевна тоже получила сильное образование благодаря протекции Симеона Полоцкого. Действительно, тут и внешность, и красота уже играют второстепенную роль, когда просто находишь достойного собеседника. Такого человека, с которым можно и поговорить, да и не только. Это же уникальный случай – умная женщина на Руси! И она досталась Голицыну.

Так что, на самом деле, нечего историкам из будущего удивляться, почему такой, вроде бы, красавчик как Василий Васильевич Голицын вступил в порочную связь со считавшейся далеко не первой красавицей Софьей Алексеевной.

Уже через несколько минут пришёл Гора и проводил Голицына в ту комнату, где сейчас должна была в одиночестве пребывать Софья Алексеевна. Туда же следом должен был отправиться дядька Игнат. С его‑то возможностями можно быть рядом, но оставаться незамеченным. Минутки три, не больше, Софья и Голицын будут находиться в одной комнате.

Тут же вошла Аннушка. Словно душное помещение поставили на проветривание, она принесла с собой другие мои эмоции.

– Ты уверена, что царевна не ела со вчерашнего обеда? – спрашивал я Анну.

– Тётки так сказали. Патриарх наложил на неё епитимью, так сказывают, – говорила Анна и одновременно совершала для постороннего глаза совершенно глупые манипуляции.

Как только вывели Василия Голицына, по моей задумке Анна занесла в допросную и хлеб душистый, который только‑только вышел из печи, и мясо с ароматными приправами, чтобы даже не столько было вкусно, сколько одуряюще пахло.

– Сахарок же рассыпь немного по столу! – велел я.

И Анна без лишних ужимок повиновалась.

Прежде, чем мы начали допрос наиболее значимых в стрелецком бунте фигурантов, я потрудился кое‑что разузнать о них. Тут, конечно, основным моим информатором был шут Игнат. Прозорливее и разумнее его информатора мне и вправду не найти. Да и вообще мудрый мужик. Нужно будет его пристроить.

Так что к приходу Голицына, а уж тем более Софьи Алексеевны, я готовился с особым тщанием. В последнее время Софья Алексеевна всё чаще молилась об одном и том же своём грехе…

Кто‑то мог бы подумать, что она отмаливает греховную связь с Василием Голицыным, но это не совсем так. Умная, расчетливая царевна и вовсе считала ненужным лишний раз своему духовнику напоминать о прелюбодеянии.

А замаливала чаще Софья грех чревоугодия. Полюбила она есть. Уже сейчас можно было увидеть, как из невысокой худенькой девочки вырастает ладная толстушка.

А теперь Софья Алексеевна не ела уже сутки. Что ж… Начинался следующий акт допроса. Решающий многое. А еще успеть бы на вечерний урок к государю. У нас тема сегодня: разложение общинного строя и создание первых государств. Ну и чистописание. Подготовил я царю «завитушки да крючечки» попробуем хоть сколько выправить почерк царя.

Дел впереди очень много.