"Святые" 90-е Пионер. Том III (СИ) - Ветров Клим

— Что теперь будет⁈ — вырвалось у нее сдавленным шепотом, больше похожим на стон. — Господи, задушили?.. За что?.. И что теперь будет⁈ — повторила она.

Отец, до этого молча и мрачно ковырявший вилкой в тарелке, резко стукнул кулаком по столу. Посуда звякнула. Он вскинул голову, и в его обычно спокойных глазах сверкнула стальная искра решимости, а голос звучал как приговор, не терпящий возражений.

— Ничего не будет! — отрезал он твердо, почти грубо, глядя куда-то поверх маминой головы, будто обращаясь к невидимым силам.

— Ни-че-го! Армия порядок наведёт. Быстро и жестко. Не впервой ей такое. — Он произнес это с такой непоколебимой уверенностью, словно уже видел колонны танков, входящих в Москву. Вера в армию, этот последний бастион порядка, была для него священной коровой. Его спокойствие, казалось, должно было успокоить, но почему-то становилось только страшнее.

То, что армия — это железный аргумент, сомнений не вызывало. Кто спорит с дулом танка? Только вот нюанс: для кого именно она этот порядок наведет? Для тех, кто хочет сохранить Союз любой ценой, или для тех, кто уже рвется на свободу? Мысли о том, что будет, если Союз не распадется, я яростно гнал прочь. Это сейчас казалось абсурдом. Это ведь не после драки кулаками махать — мол зачем допустили, надо было сохранять и всякое такое. Карта уже перевернута! Пол-Союза уже вздыбилось. Грузия, Армения — там кипит своя каша. Литва, Латвия, Эстония — уж эти-то балтийские «тигры» давно выстроились у выхода и только ждали толчка, чтобы хлопнуть дверью. Украина опять же. И как они воспримут возвращение «порядка» из Москвы? Только зубами, только в штыки! Ну а если центр, то бишь Москва, пойдет по привычному пути — кулаком по столу, танками по площадям — то что из этого выйдет? Кровь, хаос, война? Одному Богу известно. «Сценарий Югославии, только в сто раз масштабнее», — с ужасом осознавал я. Но это все потом. Чтобы даже подумать о таком сценарии, путчистам сперва нужно было разобраться в самой Москве. А там, — насколько я знал по прошлому варианту, народ, этот самый «маленький человек», совсем не горел желанием видеть их победу. Москвичи наверняка уже выходили на улицы.

— Армия?.. — прошептала мама, и в этом шепоте слышалось нечто большее, чем просто вопрос. Это был крик души, полный страха перед знакомой, но от этого не менее жуткой мощью военной машины. Ее глаза, все еще широкие от ужаса, перебегали с меня на отца, ища хоть какого-то успокоения, которого не было.

— А кто ещё⁈ — хмыкнул отец с каким-то раздраженным превосходством, будто отвечал на глупый детский вопрос. Он резко махнул рукой, отмахиваясь от ее страхов, как от назойливой мухи. — Разберутся, говорю тебе! Ничего не случится. Ишь ты, накрутила себя! Не забивай себе голову ерундой. — Он взял ложку, решительно размешал остывающий суп, пытаясь вернуть ужину видимость нормальности, но движения были резкими, нервными. — А если уж и случится что… пожал он плечами с мрачной усмешкой, — то до нашей дыры, поверь, не дойдет.

Я, конечно, думал совсем иначе. Внутри все кричало о надвигающейся катастрофе, о трещине, которая вот-вот разломит страну пополам. Но спорить с отцом? — Бесполезно. Его уверенность была непробиваемым монолитом. Я лишь тяжело вздохнул и отвел взгляд в окно, где сгущались ранние мартовские сумерки.

А вечером, ровно в девять, когда надоевшие аккорды «Лебединого озера» вдруг оборвались на самом пронзительном моменте, сменившись мертвящей тишиной, а потом — назойливой, монотонной черно-белой рябью на экране, мы словно по команде, втянув головы в плечи, дружно уселись перед телевизором.

Дружно? Скорее обречено. Мы впились в мерцающий экран, затаив дыхание, ловя каждый шорох из динамика, каждый проблеск изображения. Ждали. Минуты тянулись как часы. До самой глубокой ночи. Но кроме этой противной, гипнотизирующей ряби, — ничего. Ни единого слова. Никаких новостей. Тишина эфира была красноречивее любых слов — она кричала о катастрофе.

Спать легли, конечно, не выключая телевизор. Он стоял в углу комнаты, мертвенно поблескивая рябью, как зловещий глаз циклопа, освещая стены призрачными бликами. Его мерцание бросало на потолок странные, пугающие тени. Надежда, тщедушная и глупая, теплилась: вдруг среди ночи заговорят? Вдруг скажут, что всё это страшный сон? Но ни ночью, когда я ворочался, вскакивая при каждом изменении тона помех, ни утром, когда серый свет за окном слился с серым светом экрана, — ничего не изменилось. Тот же мертвый шум.

Позавтракали молча, под аккомпанемент шипящего ящика. Еда казалась безвкусной, ватной. В институт я не поехал. Какая учеба, когда мир трещит по швам? Мысли путались, сосредоточиться было невозможно. Дождавшись, когда родители, мрачные и озабоченные, уйдут на работу, я натянул первую попавшуюся куртку и пошел на остановку, к киоску «Союзпечати». Мелькнула мысль: мало ли? Сейчас ведь прорва всяких газетенок — и «патриотических», и «демократических», и бог весть каких. Может, какая-нибудь лихая редакция рискнула, напечатала хоть что-то? Хоть кроху правды, хоть обрывок слуха, подтверждённого типографской краской?

Но и тут меня ждал полный облом. У киоска бушевало настоящее людское море. Толпа гудела, как растревоженный улей. Люди толкались, вставали на цыпочки, кричали продавщице, но все было тщетно. Свежей прессы — ноль. Киоск был пуст, будто его обчистили грабители. Продавщица, бледная и растерянная, только разводила руками из-за стекла. Зато слухи! Слухи витали в воздухе густым, удушливым смогом, передаваясь шепотом, перекрикиванием, истеричными возгласами. Они плодились на глазах, один нелепее и страшнее другого. От захвата власти агентами ЦРУ и масонами (куда ж без них!), до высадки инопланетян в Кремле (логично, раз Горбачева задушили — значит, не люди!). Доносились крики про начало Третьей мировой, про ядерные удары, про то, что Ельцина уже расстреляли на Лобном месте, а Янаев — реинкарнация Берии. Голова шла кругом от этого безумного винегрета из страха и невежества.

Ко мне неожиданно прилип, хватая за рукав, мужик совсем бомжеватого вида. От него несло такой адской смесью перегара, пота и чего-то кисло-болотного, что дыхание перехватило. Глаза мутные, бегающие. Он тыкал грязным пальцем мне в грудь, брызгая слюной:

— Вот! Ты! Знаешь, што я думаю⁈ — прохрипел он, и от него пахнуло так, будто он действительно только что выпил целую цистерну самого отвратительного суррогата.

Я отшатнулся, задерживая дыхание, и сдержанно, стараясь не раздражаться, пожал плечами:

— Нет. Не знаю. — Внутри все сжалось от гадливости и желания поскорее уйти. Рука инстинктивно полезла в карман, проверяя кошелек.

— Это все, бляха, комуняки придумали! — заорал он с пьяной убежденностью, размахивая руками. — Горбачев им хвост прищемил, свободу эту свою навязал! А они — бац! — и отыгрались! Переворотчик устроили! Догоняешь, пацан? — Он подмигнул мне гноящимся глазом, довольный своей «проницательностью».

Отвечать не было ни малейшего желания. Все равно ничего путного, кроме бреда, от него не услышишь. А ввязываться в пьяную дискуссию было себе дороже. Я вежливо, но твердо высвободил рукав из его цепких пальцев и поспешно отступил в глубь толпы. Покрутившись еще минут десять, втягивая в себя обрывки разговоров, надеясь все же выловить хоть крупицу адекватной информации, хоть намек на правду, я окончательно убедился в тщетности затеи. Информационный вакуум был полным. Пошел домой, шаркая ногами по заледенелому асфальту.

Неужели так сработало то, о чем говорил Лосев? Их план: шар, борт, ещё борт, снова шар опять борт, шар и луза? Но как могут быть связаны события в нашем затрапезном городке, и там, высоких кабинетах кремля? Эффект бабочки? Но что-то быстро очень, только «сунули», и сразу ребёночек? А как же девять месяцев? Или сунули уже давно, а это последняя, завершающая деталь?

Зашёл в квартиру, захлопнув дверь, и первым делом — бросился к телевизору. Но на экране по-прежнему колыхалась та же мертвая, бессмысленная рябь. Тот же шипящий звук пустоты. Казалось, этот звук заполнил собой весь дом, всю страну.