"Святые" 90-е Пионер. Том III (СИ) - Ветров Клим

Я бессильно плюхнулся на диван. Голова гудела от натужного ожидания и бесплодных размышлений. Что еще придумать? Куда податься? Мысли метались. Не в Москву же ехать? Сейчас там, наверное, ад кромешный. Связаться бы с Лосевым, он-то уж точно в курсе, что к чему на самом деле! Но как? Никак. Ни Лосев, ни Шухер, контактов своих мне не оставили, сказали что когда нужно будет, сами появятся. Вот и сиди теперь, как дурак, перед шипящим ящиком, в полной информационной блокаде.

Я был на кухне когда шипение помех в телевизоре сменилось грохотом новостной заставки, знакомые фанфары «Время» прозвучали как гром среди ясного неба, и едва не влепившись в косяк, я метнулся в зал.

Заставка кончилась, и на экране, необычайно бледный, но собранный, появился диктор Сергей Медведев. Он поприветствовал зрителей голосом, в котором старая привычная уверенность боролась с какой-то новой, металлической ноткой. После очень короткого, сухого вступления он… поздравил. Поздравил с победой! Говорил что-то об «огромных трудностях», о «кознях врагов», о «временных неудачах», но главное — о «блестящем успехе». О врагах народа, которые подло убили Президента СССР Михаила Сергеевича Горбачева (это прозвучало как официальный некролог!), но с которыми, благодаря мудрости и личному мужеству вице-президента Геннадия Ивановича Янаева и созданного им ГКЧП, удалось справиться. Янаев представал спасителем Отечества.

Получается ГКЧП победил? — подумал я, и прежде чем эта мысль успела оформиться, Медведева на экране резко сменило изображение незнакомого мужика. Сидит за столом. Лицо напряженное, взгляд прямой в камеру.

— Дорогие сограждане! — начал он твердым, но каким-то сдавленным голосом. И сходу, без предисловий, обрушил новую бомбу: — Попытка государственного переворота провалилась! Преступная клика обезврежена! НО… — он сделал глубоко скорбное лицо, — президент Советского Союза, Михаил Сергеевич Горбачев… героически погиб, защищая Отечество от мятежников. Он пал жертвой подлого заговора! Сделав театральную паузу, он заговорил о «происках врагов», о «ветре перемен», который они, дескать, хотят обратить в разрушительный ураган, о «воздухе свободы», который нужно защитить. Он явно набирал обороты, готовясь к длинной патетической речи, как вдруг… Оглушительный грохот выстрелов прямо в студии! Не один, а целая очередь! Экран дико мигнул, изображение пропало, появилось, скакнуло, и…снова всё поглотила знакомая, ненавистная черно-белая рябь и шипение. Тишина.

Я же принялся рассуждать.

Итак, факты (если это факты): Горбачев мертв. Точка. Про Ельцина — ни гу-гу. Полное забвение или…? А сам Янаев… судя по канонаде, прервавшей эфир, его положение было, мягко говоря, не из лучших. Кто кого? Кто стрелял? Вопросы висели в воздухе, а я продолжал сидеть перед телевизором, уставившись в мерцающую рябь, как зомби. Бесполезно. Сознание отказывалось воспринимать этот бред. Я так и уснул, сидя на диване, под монотонное шипение мертвого эфира, скрючившись в неестественной позе, проснувшись лишь от скрипа входной двери — с работы пришли родители.

Отец, зайдя в зал, первым делом кивнул на всё ещё шипящий телевизор. Тень усталой тревоги лежала на его лице.

— Ну что? Было хоть что-то? — спросил он, и в его голосе пробивалась надежда, которую он тщетно пытался скрыть за обычной сдержанностью.

Я коротко, сбивчиво, пересказал новости. Рассказал, словно отбарабанил заученный урок, сам до конца не веря в реальность услышанного.

— Мужики на работе… — начал отец, избегая моего взгляда, он снял шапку, нервно помял ее в руках, — … говорят, в Москве война началась. Настоящая. Танки стреляют. По Белому дому. — Он произнес это глухо, словно сам не верил своим словам.

— Прям война? — Я вскинул голову. — Не верится…

— За что купил, за то и продаю, — пожал плечами отец с каким-то безнадежным жестом. — Так говорят. — Он махнул рукой, будто отгоняя мучительные мысли.

— Наверняка сплетни, какая война? Максимум мятеж, да и то очень ограниченный… — Я пытался убедить скорее себя, чем его.

Отец резко повернулся ко мне. В его глазах горел не вопрос, а вызов.

— Тебе-то откуда знать⁈ — бросил он с горькой усмешкой. — Кто тебе сказал? Твой телевизор с рябью? Или пьяные мужики у киоска? Откуда вообще кому-либо сейчас что-то знать⁈

Он был прав. Мне действительно неоткуда было знать. Абсолютно. И не только мне. Весь город, вся страна барахтались в густом тумане неведения.

Следующие пару недель прожили как в кошмарном сне наяву. Город погрузился в какой-то тяжелый, липкий, всеобъемлющий стресс. Воздух пропитался страхом и неопределенностью. Слухи… Сплетни… Их количество росло как грибы после дождя, плодилось, мутировало. И приходили они самые чудовищные, самые неутешительные: о расстрелах, о новых переворотах, о гражданской войне, о голоде. И самое страшное — вскоре они начали находить жуткие подтверждения в реальности, в нашей повседневной жизни. Абстрактный страх стал осязаемым кошмаром.

Первый звоночек, первый конкретный признак наступившего пиздеца — деньги. Вернее, их полное исчезновение. В кассах предприятий, в сберкассах — пусто. Длинные очереди из мрачных, озлобленных людей выстраивались с раннего утра в надежде, что привезут наличку. Но инкассаторы не приезжали. Дни напролет. И дело было даже не в том, что нельзя было снять свои же кровные, к этому, увы, народ уже почти привык, относился с горькой иронией. Но в этот раз… В этот раз совсем перестали платить зарплаты. Вообще. Ни копейки. А самое страшное, самое подлое — перестали давать пенсии.

Плюс ко всему — магазины. В которых и раньше-то было не густо, сейчас стало совсем «шаром покати». Куда ни зайдешь — пустые полки. В наших палатках, где торговали «дефицитом»: консервами, шоколадом, жвачкой, печеньем, продажи рухнули в разы. Их почти перестали брать. Не до сладостей. «Дефицит» вдруг стал никому не нужным. Единственным товаром, на который спрос не просто не упал, а даже подрос, оставалось спиртное. Водка, портвейн, спирт — все шло на ура. Даже в плюс немного. Классика жанра, железный закон: чем хуже в стране, тем больше народ глушит страх и безысходность в бутылке. Глупо конечно, но понятно, под градусом жизнь «розовеет», и перспективы кажутся не столь пугающими.

Глава 8

Прошло ещё две недели. Город за эти четырнадцать дней стало совсем не узнать. В магазинах пропала даже соль, на рынках цены взлетели до небес. Единственное что было стабильно, подвоз хлеба. Продавали прямо с борта. Продавщица, бледная и усталая, с руками в муке, выкрикивала: «Одна булка в руки! Только одна! Не толкаться!» И если тебе везло, если ты успел протиснуться, если хватило запаса — ты выходил из этой давки, прижимая к груди еще теплый, душистый кирпичик хлеба, как величайшую драгоценность.

Конечно одними подвозами дело не ограничивалось, хлеб можно было купить и на рынке у спекулянтов, но стоило это «удовольствие» раз в пятнадцать, а то и в двадцать дороже! Цена, за которую раньше можно было поесть в ресторане, теперь отдавалась за одну буханку. Глядя на эти ценники, на этих «дельцов», внутри все сжималось от бессильной злобы и горечи. Это был уже не хлеб, а символ грабежа на фоне всеобщей беды.

А мясо? Подходить к мясным рядам вообще не имело смысла. Даже у меня, у кого в карманах все ещё водились зеленые, «твердые» доллары, лицо само собой кривилось в гримасе оторопи при взгляде на эти безумные цифры. Килограмм мертвой, заветренной говядины — и целое состояние! Это было уже не просто дорого — это было издевательство. Масло? Желтый, маслянистый кирпичик, превратившийся в недосягаемый деликатес. Молоко? Белая жидкость ценой чуть ли не золота. Сметана? Загустевшие сливки, доступные теперь лишь избранным. Цены взлетели абсолютно на ВСЁ. Каждый поход на рынок превращался в экзамен на прочность нервной системы и кошелька.

Несмотря на то, что телевизор по-прежнему шипел помехами, новости из Москвы стали просачиваться как-то регулярнее. Заработала, наконец, наша местная газетенка — какая-то жалкая, серенькая, отпечатанная на плохой бумаге. Ее хватали из рук в руки, читали взахлеб, передавая из дома в дом, пока листы не превращались в лохмотья. Но ничего, СОВЕРШЕННО ничего утешительного в этих строчках не было. Каждый заголовок, каждая заметка — словно удар обухом по голове. Газета не информировала — она хоронила последние надежды.