Ювелиръ. 1808 (СИ) - Гросов Виктор

Он подошел вплотную.

— Сделайте ее. Докажите, что ваш ум способен не только рождать идеи, но и воплощать их в металле. И когда первая ассигнация с новым, не подделываемым узором ляжет мне на стол, мы вернемся к разговору о вашей «дальнозоркой трубке». И тогда казна не поскупится, чтобы вооружить этой «хирургией» нашу армию.

О как, получилось. Император не купился на красивые слова. Он поставил условие.

Не проронив больше ни слова, он развернулся и так же беззвучно вышел из кабинета, оставив меня одного.

Воздух в комнате вдруг стал разреженным. Судорожно втянув воздух, я понял, что все это время не дышал.

Кажется, эту ночь я запомню навсегда.

Спускаясь по лестнице, я слышал только эхо шагов в опустевшей голове. Тело стало свинцовым, разум — выжженным дотла. Разговор в кабинете вытянул все силы, оставив пустоту. Внизу еще играла тихая музыка, но праздник умирал: гости, кутаясь в меха, разъезжались, и зал постепенно пустел, обнажая свою позолоченную, холодную суть.

Из полумрака возникла мадам Элен. Подойдя ко мне, она странно на меня посмотрела.

— Вы устали, мастер, — тихо сказала девушка. — Битвы ума изматывают сильнее, чем битвы на шпагах. Пойдемте. Вам нужно отдохнуть.

Она взяла меня под руку. Ее прикосновение было легким, почти невесомым. Сопротивляться не хотелось. Она повела в боковую анфиладу, в свои личные покои.

Здесь все было иначе. Показная роскошь исчезла, уступив место почти аскетичному вкусу: стены, обитые светло-серым шелком, простая мебель из темного дерева, несколько акварелей в тонких рамах. Ничего лишнего. Только в углу, на столике, стояла ваза с живой, цветущей орхидеей — невероятная диковинка для морозного Петербурга. Комната походила на свою хозяйку — безупречная, строгая, таящая скрытую, экзотическую жизнь.

Она указала мне на глубокое кресло у камина, где весело потрескивали поленья.

— Садитесь.

Сама же подошла к шкафу, достала графин с темно-рубиновой жидкостью и два тонких бокала.

А потом она подошла сзади и осторожно, двумя пальцами, сняла с моей головы проклятый парик, тяжелый, как чугунный шлем. Я вздрогнул. Ее прохладные пальцы коснулись моих волос, взъерошив их, возвращая к жизни — невероятно интимный жест.

— Так лучше, — прошептала она. — Вся эта мишура… она так утомляет.

Напряжение, скручивавшее мышцы в тугой узел, начало медленно отступать. Она села в кресло напротив, подогнув под себя ноги. В отблесках пламени ее лицо казалось мягче, моложе; холодная королева исчезла, уступив место просто красивой, немного усталой женщине.

— Расскажите мне о камнях, — попросила она без капли притворства. — Не о цене. О душе. Я слышала, вы видите их насквозь. Это правда?

Она так любопытно придвинула голову, что я не удержался и заговорил. Вино развязало язык, а ее искренний интерес — душу. Я говорил об игре света в алмазе, о том, что каждая грань — ловушка для луча, заставляющая его метаться внутри, прежде чем вырваться наружу ослепительной вспышкой. О «шелковых» нитях рутила в сапфире, что создают эффект астеризма, зажигая на поверхности камня живую звезду. О хрупкости изумруда, о его внутреннем саде — «жардене», который нельзя трогать маслом, чтобы не убить его нежный, туманный блеск.

Она слушала затаив дыхание, в ее глазах отражался огонь камина. Она задавала вопросы. Впервые за эти месяцы я говорил с кем-то так свободно. Передо мной сидела родственная душа — еще один фанатичный ценитель абсолютного, бескомпромиссного совершенства. Усталость и напряжение окончательно отступили, уступив место тихому, умиротворяющему теплу.

— Вам пора спать, — сказала она наконец, когда поленья в камине превратились в груду тлеющих углей. — Вы едва держитесь на ногах.

Она провела меня в небольшую спальню, примыкавшую к кабинету. Там была широкая кровать под простым темным покрывалом и открытое в морозную ночь окно, затянутое тонкой кисеей.

Я лег, не раздеваясь, прямо поверх покрывала. Она присела на край кровати. Элен провела прохладными пальцами по моим волосам.

Она была похожа на редчайший камень. Днем, при холодном свете интриг и власти, она была безупречной, зелено-стальной, непроницаемой. Но сейчас, в теплом, интимном полумраке камина, в ней проступили иные, скрытые тона — теплые, винно-красные, живые. Я видел идеальную «огранку» и ее внутреннюю жизнь — крошечные, едва заметные «включения», которые не были дефектами, а лишь доказывали ее природное происхождение.

Она наклонилась, и ее губы коснулись моих. Это было прикосновение ювелира к только что найденному самородку — осторожное, благоговейное, полное любопытства. Я ответил. Ее кожа была идеальной полировки, как у кабошона из лунного камня, с едва заметной, прохладной иризацией. Ее руки, скользнувшие по моей шее, двигались точно и легко, как штихель, снимающий тончайшую стружку с золота.

В эту ночь я изучал ее, как самый сложный и прекрасный кристалл, пытаясь разгадать его тайну. И чем глубже я погружался, тем яснее понимал, что ее холодная внешняя оболочка — защитный слой, скрывающий под собой живой, трепетный, внутренний огонь.

Ювелир, наконец-то, обрел физическое спокойствие.

Глава 6

Январь 1808 года

Сначала была тяжесть шелкового одеяла на теле и прохлада тонких простыней под щекой. Не звук, не свет — чистое ощущение. Открыв глаза, я утонул в жемчужном полумраке незнакомой спальни. Воздух здесь был пропитан ароматом сандалового дерева и еще чем-то тонким, едва уловимым, что осталось на подушке от ее волос. Впервые за все это время в голове стояла тишина — лишь эхо ночной бури, оставившее после себя странное, зыбкое умиротворение.

Я повернул голову. Тело отозвалось ленивой, сладкой болью в мышцах, пробуждая во мне и 17-летнего юнца с его приливом сил, и 65-летнего старика с его давно забытой легкостью бытия.

В глубоком кресле у окна, закутавшись в кашемировый халат, сидела Элен. Ее волосы, скованные в неприступную прическу, тяжелой медной волной рассыпались по плечам, в этом утреннем беспорядке она выглядела уязвимой. Не глядя на меня, она держала тонкую фарфоровую чашку, с преувеличенным вниманием изучая крошечную трещинку на глазури, словно та была важнейшей загадкой мироздания. Не знала, что я уже не сплю.

Мой взгляд заставил ее вздрогнуть. Легкое, почти незаметное движение плечом, в котором, однако, были и секундная растерянность, и трещина в ее привычном контроле. Она медленно подняла голову.

Ее глаза.

Эх, Толя, молодец.

Льда в них больше не было. В дымчатой глубине плескалось любопытство, удивление и что-то насмешливое. Она смотрела на меня так, как я смотрю на необработанный алмаз, пытаясь угадать, какой огонь скрыт внутри.

— Кажется, Петербург нас дождался, — прохрипел я, нарушая тишину.

Она не сразу ответила, только чуть склонила голову, словно прислушиваясь к моему голосу.

— Петербург всегда ждет, — произнесла она бархатным голосом. — Он любит смотреть, как заканчиваются красивые истории.

— А я думал, они только начинаются.

Откинув одеяло, я сел. Она поднялась и подошла к столику, где на серебряном подносе дымился кофейник. Двигалась она плавно, без прежней отстраненной механики. Она налила чашку, и когда протянула ее мне, наши пальцы соприкоснулись. Ее прохладная, гладкая кожа, как отполированный лунный камень, задержалась на моей на мгновение дольше необходимого.

— Вы вошли в мой дом как протеже капитана Воронцова, как диковинка, о которой гудит весь свет, — сказала она, когда мы устроились в креслах у догорающего камина. — Теперь вы сидите здесь. Пьете мой кофе. Кем вы стали, мастер Григорий?

Вопрос был без метафор. Ей нужна была ясность?

Я сделал глоток. Крепкий, обжигающий кофе с пряной ноткой кардамона.

— Тем, кто увидел, что у этого города есть душа. И у этой души — хранительница. — Я посмотрел на нее. — И теперь я не знаю, что восхищает меня больше.