Ювелиръ. 1808 (СИ) - Гросов Виктор

А главным был бренд. В самом центре зала, на постаменте из цельного куска черного мрамора, под массивным стеклянным колпаком, в воздухе парила стальная маска саламандры. За этой иллюзией стояла неделя бессонных ночей и сложная система из тончайших клавесинных струн, скрытых зеркал и линз, фокусировавших свет от спрятанных свечей. Медленно, почти незаметно вращаясь в потоках теплого воздуха, маска отбрасывала на стены живые, рваные тени, словно языки невидимого пламени. Сердце дома, его талисман и страж.

Вдоль стен располагались витрины, но они были пусты. Вместо бархатных лотков с готовыми изделиями я создал «Галерею Замысла». В каждой витрине, на грубом, неотбеленном льне, покоился один-единственный необработанный камень от Боттома — мутный изумруд, желтоватый алмаз, сапфир с внутренним изъяном. Рядом с этим «гадким утенком» лежал детальный, проработанный до мелочей эскиз будущего «лебедя» — колье, броши, перстня. И подпись: «Колье „Дыхание Леса“. Изумруд уральский, 18 карат. Чернение. Срок воплощения — 4 недели. Цена — 2000 рублей».

Я продавал чудо преображения, приглашая клиента стать его свидетелем и соучастником. Я выставлял на показ то, что мои конкуренты тщательно скрывали: несовершенство. И объявлял его своей силой.

У противоположной стены разместилась «Галерея Мастерства». По моей просьбе Илья и Степан несколько недель трудились над созданием точных копий популярных в свете, но безвкусных украшений. Теперь в витринах соседствовали два почти идентичных предмета. Слева, под табличкой «Шаблон», — копия. Справа, под табличкой «Воплощение», — тот же дизайн, но исполненный нами. Тот же камень, но с идеальной огранкой. Та же форма, но с безупречной полировкой, облегченной оправой и более детализированной. Разница была колоссальной. Один предмет был мертвой, хотя и дорогой вещью. Другой — дышал, играл светом, жил. Это было наглядное пособие, доказывающее, что имя мастера уже говорит само за себя.

В глубине зала открывалась широкая, витая лестница из дуба, ведущая на второй этаж. Там, за огромной стеклянной стеной, располагалась святая святых — мастерская. Я намеренно сделал ее видимой. Любой гость мог подняться по лестнице и с галереи второго этажа, как из театральной ложи, наблюдать за таинством рождения шедевра: видеть сосредоточенные лица мастеров, блеск инструментов, огонь в горне. Моей целью было показать высочайшее ремесло, граничащее с искусством.

Когда последние штрихи были нанесены, я собрал свою команду. Варвара Павловна, Ефимыч с его солдатами, Илья, Степан и Прошка. Они стояли посреди зала, озираясь с благоговейным молчанием. Они видели, как все это росло, но только сейчас осознали, что именно я создал.

— Вот, — сказал я, мой голос разнесся под высокими сводами. — Это наш дом. Наша крепость. И наше оружие. С завтрашнего дня Петербург узнает, что ювелирное искусство — это наука, а не торговля побрякушками.

За день до открытия я совершил самую отчаянную ставку в своей новой жизни. Вместо того чтобы рассылать сотни приглашений, пытаясь согнать в свой дом пеструю толпу, я отправил только одно. С курьером, прямиком в Гатчинский дворец. На плотном листе голландской бумаги каллиграфическим почерком Варвары Павловны было выведено всего несколько строк: «Ваше Императорское Величество, осмелюсь просить Вас освятить своим присутствием рождение нового русского искусства. Ваш покорный слуга, мастер Григорий».

Переписывая послание, Варвара Павловна смотрела на меня как на безумца. И была права. Мальчишка-ремесленник, без году неделя обласканный двором, приглашал на открытие своей лавки саму Вдовствующую императрицу. Дерзкий поступок на грани фола. Либо я взлетал на самую вершину, либо меня стирали в порошок за неслыханную наглость.

В день открытия я не устраивал приема с шампанским. На втором этаже размесились музыканты. Полилась спокойная расслабляющая музыка. Ничего, дойдут руки и д музыкального автоматона.

Я приказал Ефимычу распахнуть тяжелые дубовые двери. Мой дом должен был говорить сам за себя. И он заговорил. Сначала робко, потом все громче и увереннее. Первыми заглянули зеваки с Невского, привлеченные невиданными окнами-витринами, где на манекенах из черного дерева сверкали несколько моих лучших работ. Пролетающие мимо кареты замедляли ход, дамы приникали к стеклам, разглядывая смелую вывеску «La Salamandre».

К полудню молва сделала свое дело, и в зал начали входить те, ради кого все и затевалось. Каждого именитого гостя я встречал лично у входа. Первым, разумеется, явился князь Оболенский с видом триумфатора.

— Ну, Гришка, поразил! — пророкотал он, стискивая мою руку. — Дерзко! Свежо! Весь город только о тебе и говорит!

Я с поклоном принял его похвалу и, проводив к центральной витрине, уже встречал следующего.

Вот, брезгливо поджав губы, вошел месье Дюваль. Его профессиональный взгляд скользнул по залу, оценивая качество дубовых панелей и чистоту стекол. Не удостоив меня даже кивком, он надолго застыл у витрины «Шаблон/Воплощение», и на его лице отразилось то ли презрение, то ли уважение. Он, как никто другой, понимал, какой уровень мастерства стоит за этой кажущейся простотой.

Постепенно зал наполнился. Шелест шелковых платьев, тихий звон шпор, приглушенный гул светской беседы. Воздух пропитался ароматами дорогих духов, табака и морозной свежести. Двигаясь среди гостей, я отвечал на вопросы, объяснял суть своих идей. Я просвещал, чувствуя себя куратором на собственной выставке.

Время шло, а из Гатчины не было ответа. Кажется, я переборщил с этим приглашением. Мой безумный вызов остался без ответа.

И как раз тогда, когда я почти смирился с поражением, ко мне быстрым шагом подошел Ефимыч. Мой верный комендант был бледен, лицо выражало крайнее изумление.

— Григорий Пантелеич… — выдохнул он, — там… гость. Прибыл. Говорит, из Нижнего Новгорода. По делу.

Дыхание перехватило. Да неужели? Только одного человека из Нижнего я ждал.

— Как… как он представился?

— Сказал, механик Кулибин. Иван Петрович. Сердитый какой-то, на шум ругается.

Он здесь, приехал. Старый лев, гений, единственный, кому я осмелился написать. Моя приманка сработала.

Я ринулся к выходу, машинально извиняясь перед гостями, на которых натыкался. Мне нужно было его увидеть. В мыслях я уже представлял, как мы поднимемся в мою лабораторию, как я покажу ему чертежи, как его выцветшие глаза загорятся огнем понимания…

Но я не успел.

Внезапно весь шум в зале стих, будто его отрезало ножом. Разговоры оборвались на полуслове. Люди застыли, как восковые фигуры, и все головы разом повернулись к огромным окнам.

Улица за стеклом пылала. Свет сотен факелов конной стражи заливал мостовую трепещущим, кроваво-золотым светом, отражаясь в лицах и драгоценностях моих гостей. И в этом нереальном сиянии, раздвигая толпу зевак, как ледокол, к дверям «Саламандры» медленно, с королевским достоинством, подкатила черная карета с золотыми гербами, запряженная четверкой вороных лошадей в парадной сбруе.

Императорская.

По залу пронесся вздох, похожий на стон. Лакей в ливрее распахнул дверцу. На мостовую ступила нога в атласной туфельке. Из кареты, опираясь на руку камергера, вышла Вдовствующая императрица Мария Фёдоровна.

Она приехала. Все же получилось. Не знаю как и почему — но она здесь.

В глазах Оболенского я увидел триумф, в глазах Дюваля — незамутненную ненависть.

Я пошел ей навстречу, пытаясь унять дрожь в руках и вспомнить все уроки этикета. Но в тот же миг улица снова взорвалась криками.

Из-за поворота выехала вторая карета. Еще больше, еще пышнее, запряженная шестеркой белоснежных лошадей. И герб на ее дверце был не просто императорским.

Карета остановилась. Замерло все: улица, гости в зале, мое собственное дыхание. Дверца отворилась. И из нее, в простом гвардейском мундире без всяких регалий, вышел Император Александр I.

Глава 7