Ювелиръ. 1808 (СИ) - Гросов Виктор

— Благодарю вас, дитя мое, — сказала она с улыбкой.

Девушка в ответ лишь сделав глубокий книксен, растворилась в толпе.

Александр проводил ее долгим, задумчивым взглядом. Он, как никто другой, понимал цену такой дисциплины. Даже проверил эту дисциплину вытянув руку в сторону девушки с бокалами. Она мигом повернулась и предоставила ему напиток.

Моя экскурсия закончилась у подножия широкой дубовой лестницы, ведущей в мастерскую. Гости, осмелевшие под монаршим присутствием, обступили нас плотным кольцом. Довольная Мария Фёдоровна с улыбкой принимала восторги, однако в воздухе вокруг императора что-то изменилось. Его публичная роль была сыграна.

— Матушка, — произнес он тихо, — ваше любопытство к прекрасному, я вижу, удовлетворено. Теперь позвольте мне удовлетворить свое — к ремеслу. Мастер, я хотел бы взглянуть, где рождаются эти замыслы.

Это прозвучало как приказ. Императрица, уловив перемену в настроении сына, лишь коротко кивнула.

— Прошу, Ваше Величество, — я склонил голову, указывая на лестницу.

Вдвоем мы поднимались по лестнице. С каждой ступенькой шум голосов внизу таял, тонул в толще дубовых перекрытий. Мир сузился до этого лестничного пролета, до скрипа моих башмаков и поступи.

Я открыл дверь в свой кабинет. Ничто здесь не напоминало о роскоши первого этажа. Здесь все подчинялось работе: огромный чертежный стол у окна, заваленный эскизами и листами с формулами; на полках — ряды банок с минералами и образцы металлов. В воздухе стоял запах древесного угля, масла и остывшего металла.

Александр вошел и комната стала вдвое меньше. Он медленно прошелся по кабинету, взял со стола сложную латунную шестерню, забракованную мной из-за микроскопического дефекта. Повертел ее в пальцах, его ноготь с тихим скрежетом прошелся по идеально выточенным зубцам. Его молчание нервировало.

Наконец он остановился у стола, спиной ко мне, глядя в темное окно, где отражались свет лампы и две наши смутные фигуры. Внизу виднелись гости.

— Ваши успехи впечатляют, мастер. Вы умеете заставить говорить о себе. Весьма полезное качество.

Я молчал. Вряд ли это похвала.

— Но казна ждет, — продолжил он, не оборачиваясь. — Я дал вам время освоиться. Оно вышло. Как продвигается работа над… моим заказом?

Вот и главный вопрос. Вся эта мишура с его визитом — всего лишь прелюдия.

— Замыслы готовы, Ваше Величество, — ответил я. — Все расчеты проверены. Машина, которую я спроектировал, будет способна наносить узор такой сложности, что подделать его будет невозможно в ближайшие сто лет.

— Замыслы, — он медленно обернулся. — Замыслы — это дым, мастер. Мне нужен огонь. Мне нужен металл. Когда я увижу станок?

Я сделал глубокий вдох, собираясь с духом.

— Никогда, Государь. Если я буду строить его с теми людьми, что есть в Петербурге.

На его лице не дрогнул ни один мускул. Он ждал пояснений.

— Не поймите меня превратно. Мои мастера, как и лучшие механики с верфей, — золотые руки. Они могут выточить любую деталь по чертежу. Но эта машина… — я запнулся, подбирая слова, — она требует понимания на уровне чутья. Здесь нужно ловить не десятые, а сотые доли дюйма. Чувствовать, как поведет себя сталь при закалке. Мои чертежи для них — письмена на чужом языке. Они могут их скопировать, но не прочесть. И в итоге мы получим красивый мертвый механизм.

Я замолчал. Пусть осознает масштаб проблемы.

— И что же вы предлагаете? — не знаю где было холоднее — на улице или в его голосе. — Привезти мастеров из Англии?

— Нет, Ваше Величество. Зачем искать за морем то, что, возможно, есть у нас под рукой? Мне нужен соавтор. Гений. Человек, для которого шестерня — это буква, а сложный станок — целая фраза. Человек, способный мыслить металлом, чувствовать его напряжение, его душу. Тот, кто сможет взять мою идею, опережающую век, и вдохнуть в нее жизнь.

Император смотрел на меня долго, изучающе. Я выдержал этот взгляд. Скрывать было нечего — я действительно не мог построить эту машину один.

Наконец, на его тонких губах промелькнула тень улыбки — не улыбка, а лишь ее призрак.

— Вы просите у меня гения, мастер, — произнес он тихо. — Забавно. Гении — товар штучный, и они редко приходят по приказу. — Он обернулся к окну всматриваясь в толпу посетителей. — Но, возможно, вам повезло. Пойдемте.

Развернувшись, он вышел из кабинета, не дожидаясь меня. На мгновение я завис, пытаясь осознать сказанное, и тут же поспешил за ним.

На лестнице мир снова хлынул на меня шумом голосов, хрустальным звоном бокалов, обрывками музыки. Я шел за ним, как лунатик, не видя лиц и не слыша слов. Что он задумал?

Толпа в зале расступилась перед ним. Люди кланялись, дамы делали глубокие книксены, но император, казалось, не замечал никого. Он шел прямо, к самому центру зала — к постаменту с парящей маской.

И там, спиной к нам, стоял седой, суровый старик в потертом простом сюртуке. Он был островком тишины и сосредоточенности посреди этого бурлящего светского моря, полностью игнорируя и блеск бриллиантов, и шепот гостей. Сцепив руки за спиной, чуть наклонив голову, он изучал мою конструкцию, пытаясь разгадать секрет ее левитации, проследить путь невидимых струн, вычислить расположение зеркал.

— Иван Петрович, — позвал старика Александр.

Старик вздрогнул и медленно, с неохотой, оторвался от созерцания. Когда он обернулся, я увидел его морщинистое лицо. Руки рабочего, с въевшейся в кожу металлической пылью. И глаза — выцветшие, усталые, но с острым, цепким зрачком, который смотрел на мир, как свежезаточенный штихель.

Увидев императора, он не выказал ни подобострастия, ни страха. Нехотя поклонился в рамках дозволенных этикетом и крякнул.

— Ваше Величество. Какими судьбами?

— За делом, Иван Петрович. За важным государственным делом, — ответил Александр. Я впервые услышал от него почти отеческие нотки. — Позвольте представить вам человека, чьи замыслы, я уверен, покажутся вам достойными вашего ума.

Сам император меня представляет — это не слишком ли?

Иван Кулибин, а это был именно он, медленно перевел взгляд с императора на меня.

Взгляд его как прикосновение точнейшего измерительного инструмента, который не замечал ни модного сюртука, ни прически, а смотрел глубже, оценивая конструкцию, ища изъяны.

Я произнес:

— Иван Петрович, за честь посчел бы…

Он не дал мне договорить. Его взгляд сперва скользнул по моим рукам — гладким, без мозолей, рукам теоретика, — а затем обвел презрением зал, полный праздных богачей. Губы скривились в горькой усмешке.

— Так вот ты какой, самобеглых колясок сочинитель, — проскрипел он. — Я твое письмишко получил. Читал. Думал, может, хоть один путный человек в столице сыскался, что о деле мыслит, а не о барышах. А ты…

Он помолчал, словно подбирая самое точное, самое обидное слово. Его взгляд остановился на парящей маске, затем снова вернулся ко мне.

— Все то же. Пыль в глаза. — Он махнул рукой в сторону моих витрин, гостей, всего моего сверкающего мира. — Вместо дельной машины — потешные огоньки да стекляшки для ворон. Пустомеля ты, парень. Прожектёр Пустозвонный.

Глава 8

Воздух в зале стал наэлектризованным, воцарившаяся тишина давила на уши. Ее можно было почти потрогать: скрипнул паркет под чьим-то сапогом, сухо шелестнул веер в руках дамы. Десятки глаз впились в меня, ожидая представления и жаждая крови. Краем глаза я поймал вытянувшееся лицо Оболенского. А где-то в толпе, не сомневался я, ухмыляется Дюваль, наслаждаясь моим публичным унижением.

Я был удивлен. Обида не зацепила мальчишку-Гришку — она прошла мимо, наткнувшись на кого-то глубоко внутри. На старика-Звягинцева. И для него эти слова прозвучали заезженным диагнозом, который он сам ставил другим десятки раз.

Глядя на Кулибина, на его морщинистое, сердитое лицо, на руки рабочего с въевшейся в кожу металлической пылью, которую не смыть никакой водой, я чувствовал, как готовая вскипеть ярость остывает, уступая место пониманию. Передо мной человек, сломленный собственным гением. Сколько раз его, великого механика, хлопали по плечу сильные мира сего, восхищаясь его «потешками»? Его чудо инженерной мысли — часы-яйцо, так и остались дорогой игрушкой для императрицы, а не прототипом для серийного производства хронометров, до зарезу нужных флоту. Его идеи умирали в пыльных папках канцелярий или превращались в придворные диковинки. Годы, десятилетия восхищения без реального применения… Да от такого кто угодно озвереет.