Ювелиръ. 1808 (СИ) - Гросов Виктор

Мир сжался до размеров моего зала, до двух фигур у порога, вытеснив за свои пределы и шум Невского, и шум толпы, и мое собственное дыхание. Внезапная тишина давила на уши. Глядя на них, я ощутил, как от пяток пополз вверх холод, не имеющий ничего общего с январской стужей.

Страх? Нет. Этот визит — не честь, а публичное клеймо, выжженное на глазах у всего света. Отныне я — «государева диковинка». Ценная, полезная, но принадлежащая короне. Меня брали под защиту, превращая в самый охраняемый экспонат в государственной сокровищнице.

Я двигался на автомате, подчиняясь заученным правилам, пока мозг на бешеной скорости рвал в клочья заготовленные речи. Импровизируй, Толя, импровизируй, иначе съедят.

— Ваше Императорское Величество, — я склонился в глубоком поклоне перед Марией Фёдоровной, стараясь не смотреть на ее сына. — Оказанная мне честь… она ошеломляет.

— Полно, мастер, — ее голос был по-настоящему теплым, в нем слышалось живое любопытство. — Мы с Государем не могли пропустить рождение чуда, о котором уже слагают легенды. Удивите нас.

Выпрямившись, я встретился взглядом с Александром. Он стоял чуть позади матери. Лицо его не выражало ничего, зато глаза говорили о многом. Они вскрывали, препарировали, ища суть.

Я поклонился и Государю.

— Прошу, Ваше Величество. — Мой приглашающий жест был адресован обоим. — Позвольте мне стать вашим проводником в мир, где красота рождается из расчетов.

Мой рассказ начался у парящей в воздухе маски. Мария Фёдоровна ахнула, с детским восторгом разглядывая «иллюзию». А ведь именно она дала имя моему ювелирному дому. Думаю, она более чем польщена этим.

— Колдовство!

— Лишь немного законов природы, Ваше Величество, — ответил я, но смотрел на императора. — Тех же самых законов, что управляют игрой света в алмазе.

Александр чуть прищурился, пытаясь разгадать секрет невидимых струн. Он оценил и фокус, и мысль.

У «Галереи Замысла» я обратился к императрице, указывая на мутный уральский изумруд:

— Ваше Величество, мы привыкли ценить в камне его чистоту. Но я верю, что истинное искусство — не работать с идеалом, а заставить несовершенство служить красоте.

Тут из-за спин придворных раздался тихий ядовитый голос Дюваля, говорившего по-французски:

— Философия лавочника, пытающегося продать бракованный товар.

Толпа замерла. Это был удар на глазах у монархов. Александр медленно повернул голову в сторону ювелира.

Я среагировал моментально.

— Месье Дюваль совершенно прав, — громко произнес я, явно выдавая свое знание языка. Ох, Толя, палишься. — Это философия выгоды. Позвольте, Государь, я поясню. Этот камень, — я указал на изумруд, — из-за внутреннего изъяна был бы расколот на мелкие осколки. Казна и владелец потеряли бы большую часть его веса и цены. Мой же подход иной: не прятать изъян, а делать его сердцем узора. — Я указал на эскиз. — Такая работа сберегает камень почти целиком, а цена готового изделия возрастает многократно. Это разумное сбережение достояния. И казны, и подданных.

Я сделал паузу. Зрачки императора сузились. Он услышал главное.

— То же и с золотом, — я перешел к другой витрине. — Зачем обременять изящную диадему лишним весом, если можно использовать более прочный и легкий сплав, сэкономив металл без малейшего ущерба для блеска? Красота должна быть легкой, Государь. А казна — полной.

Говорил я просто, избегая заумных слов. Говорил как рачительный хозяин, показывая ремесло, доведенное до уровня государственной пользы.

Александр медленно переходя от витрины к витрине. Он не проронил ни слова. Мария Фёдоровна задавала вопросы, восхищалась эскизами, но ее голос доносился до меня словно издалека. Все мое внимание было приковано к этому высокому, молчаливому человеку.

— А что это? — вдруг спросил он, останавливаясь у эскиза диадемы со сменными центральными камнями. В его ровном голосе впервые прозвучал живой интерес.

— Это, Ваше Величество… способ одной вещью заменить целую шкатулку, — ответил я. — Позволяет владелице менять облик украшения под цвет платья, не тратя лишнего. Удобство и экономия.

Он долго смотрел на чертеж крошечного замкового механизма. А потом перевел взгляд на меня. И в его холодных глазах впервые отразилось нечто иное, нежели оценка. Понимание.

Пока я вел свою рискованную игру под высочайшим взором, в зале разворачивался другой безмолвный спектакль. Я отмечал его течение лишь краем глаза, но каждой клеточкой ощущал, как меняется сама атмосфера дома. В тот миг, когда вошла императорская чета, из боковых дверей, словно из складок дубовых панелей, выступили десять девушек. Все, как одна, в строгих платьях из темно-зеленого, почти черного бархата, который будто впитывал свет свечей. Простой до аскетизма фасон — глухой ворот, длинные рукава — облегал фигуры с такой безупречностью, что напоминал вторую кожу, не открывая ничего, но и не скрывая совершенства линий. На лицах — белые атласные полумаски, на руках — белоснежные перчатки с вышитой огненным шелком крошечной саламандрой.

Они буквально просочились в зал, начиная свое беззвучное движение. С серебряными подносами в руках, на которых стояли бокалы с ледяным морсом и крошечные пирожные, они скользили между гостями. Их экономные движения были лишены малейшей суеты. Вместо того чтобы навязывать угощение, они появлялись именно в тот миг, когда гость только-только думал промочить горло. Легкий наклон головы, изящный жест — и рука сама тянулась к бокалу.

В зале, где каждый шепот был оружием, а каждое слово — ходом в партии, их абсолютная безмолвность казалась чем-то инородным, почти сверхъестественным. Они общались между собой едва заметными взглядами, легкими движениями пальцев — сложный, непонятный язык, делавший их похожими на членов тайного ордена.

Это действовало на гостей безотказно. Разговоры не прекращались, но становились тише. Привыкшие к лебезящим лакеям, люди невольно выпрямляли спины, когда рядом проходила одна из этих безмолвных теней. Само их присутствие заставляло вести себя строже, сдержаннее. Не прислуга, а жрицы этого храма. Их молчание было частью ритуала.

Не ускользнуло от меня и то, как изменилось лицо князя Оболенского. Прислонившись к колонне, он не сводил глаз с девушек, и его обычная самодовольная улыбка угасла, уступив место хмурой, напряженной задумчивости. Он, в отличие от прочих, не довольствовался загадками — он искал ответы. И сейчас с досадой понимал, что у него их нет. Он попытался заговорить с одной из девушек, что-то спросить с покровительственной улыбкой.

Она не ответила. Остановилась, чуть склонила голову в вежливом поклоне, жестом указала на ближайший столик с напитками и, не взглянув на него, бесшумно отступила. Князь остался стоять в растерянности. Ему не нахамили, его не оскорбили — ему просто и вежливо показали, что он всего лишь гость, а правила здесь устанавливают не титулы. Тень пробежала по его лицу, когда он, кажется, впервые по-настоящему осознал, что его «птенец» выпорхнул из гнезда и строит собственную стаю, и вожак в ней — не он.

Я же, продолжая свой рассказ для монархов, мысленно благодарил Элен. Моя идея ей казалась странной, но она ее выполнила. Она предоставила персонал и окутала мой дом аурой тайны и силы. Надеюсь никто и никогда не узнает кто именно под этими масками. Иначе будет конфуз.

Сейчас же десять безмолвных девушек сделали для моей репутации больше, чем бриллианты в витринах. Они превратили открытие магазина в событие, а меня — в его загадочного хозяина.

Эта уверенность передавалась и мне. Чувствуя за спиной идеальный порядок, я говорил с императором как мастер, уверенный в своем деле.

Одна из девушек — самая высокая, с почти военной выправкой — подошла к императрице и безмолвно протянула ей на серебряном подносе маленькую бархатную подушечку. На ней лежала влажная, пропитанная розовой водой салфетка из тончайшего полотна. Мария Фёдоровна, привыкшая к самому изысканному служению, и та была удивлена этой предусмотрительностью. Она взяла салфетку.