Жуков. Халхин-Гол (СИ) - Алмазный Петр

И тут, на одном из медпунктов, я ее увидел. Ту самую Зину. Невысокую, худенькую, в выцветшем халате, с косынкой на темных волосах. Она не заметила моего приближения, яростно растирая в тазу белье, и на ее лоб выступили капельки пота.

Увидев нас, она резко встала, вытерла руки о халат и вытянулась по стойке «смирно». Лицо было серьезным, усталым, но глаза… живые, темные, смотрели прямо на меня.

— Вольно, — бросил я, проходя мимо к палатке, где располагался военврач второго ранга Мелентьев. Я собирался заглянуть к нему на предмет проверки готовности военно-медицинской службы к предстоящему наступлению. Разговор был недолгим. Выходя, я краем глаза заметил, как Зина снова склонилась над своим тазом, но теперь ее уши были ярко-красными.

Вечером, вернувшись на КП, я снова наткнулся на нее. Она помогала санитарам разгружать медикаменты из грузовика. Ловко, по-мужски, перехватывая тяжелые ящики. Увидев меня, снова замерла, но на сей раз в ее взгляде, помимо смущения, читался немой вопрос.

Я прошел мимо, не останавливаясь. А в юрте увидел ту самую баночку. Видать, Миша все-таки подсунул мне ее. Открыл. Понюхал. Пахло… по-больничному. И по-человечески. Я ткнул пальцем в мазь и размазал ее по ссадине. Прохладно. Приятно.

На следующий день, проверяя ход инженерных работ, я снова увидел Зину, на этот раз на передовом перевязочном пункте. Она перевязывала раненого бойца, и ее голос, тихий и ровный, доносился из-за брезентовой стенки: «Держись, отец, сейчас все…». И боец, седой уже мужик, видать, сверхсрочнник, слушался ее, как дитя.

Когда она вышла, чтобы сменить воду, наши взгляды снова встретились. На этот раз Зина не опустила глаза, а лишь чуть кивнула, и в уголках ее губ дрогнула улыбка. Я кивнул в ответ и пошел дальше, чувствуя себя нелепо.

«Втягиваюсь в роль», — с раздражением подумал я. Но мысль о том, что в этой суровой военной реальности есть что-то простое и человеческое, почему-то не казалась лишней. Поздно вечером, когда в штабе стихла дневная суета, Воротников, подавая мне вечерние сводки, негромко сказал:

— Товарищ комдив, медсестра Зина спрашивала, помогла ли мазь?

Я посмотрел на свою руку. Ссадина действительно почти затянулась.

— Передай, что помогла. И… передай спасибо.

— Есть, — снова кивнул адъютант, и на его лице промелькнула тень одобрения.

Это было глупо. Неуместно. Но, черт побери, после целого дня, посвященного службе, этот маленькая, дурацкая баночка с мазью казался крупицей дома. Моего, оставшегося в далеком будущем. Я отогнал эти мысли. Впереди была война. А все остальное… все остальное могло подождать.

Прошло еще несколько дней. Наша «стройка» на северном участке подходила к концу. Дороги «лежневки» были готовы, скрытые подходы для техники оборудованы. Японцы на юге продолжали укрепляться, и разведка доносила, что они даже начали минирование перед своим фронтом — явный признак ожидания нашей атаки именно там.

Как-то раз, возвращаясь с инспекции новых артиллерийских позиций, я застал Зину в неожиданной обстановке. Она сидела на ящике из-под снарядов возле полевой кухни и… учила пожилого санитара читать. Мужику было около пятидесяти, а он, с красными от напряжения ушами, бубнил по слогам: «Ма-ма мы-ла ра-му». Зина терпеливо поправляла его, ее пальчик водил по потрепанному букварю.

Увидев меня, она снова вскочила, смутившись. Санитар и вовсе от испуга чуть не уронил книжку.

— Вольно, — сказал я, подходя ближе. — Учитесь?

— Учусь, товарищ комдив, — выпалил санитар. — Сестра Зина помогает. Я… я грамоту подтягиваю.

— Хорошее дело, — кивнул я. Взгляд мой упал на книгу. Старый букварь. — Тяжело дается?

— Нет, товарищ комдив! — санитар ответил с таким энтузиазмом, что было ясно — тяжело.

Я посмотрел на Зину. Она смотрела на своего ученика с теплотой и легкой гордостью.

— Молодец, сестра, — сказал я и, не зная, что добавить, пошел дальше.

Вечером того же дня, разбирая бумаги, я наткнулся на сводку политотдела. Среди прочего упоминалось о низком уровне грамотности среди пополнения. В памяти сразу всплыла картина: Зина и немолодой санитар. Простая человеческая доброта в пекле войны. Это стоило больше, чем дюжина донесений.

На следующий день я вызвал к себе начальника политотдела.

— Товарищ Борисов, что у нас с ликбезом? Вижу, среди новобранцев много малограмотных.

— Проблема, товарищ комдив, — вздохнул тот. — Не хватает пособий, да и заниматься некому. Все на передовой.

— Найти пособия. Собрать по всем штабам старые газеты, брошюры, что есть. И организовать занятия. В каждом подразделении найти тех, кто грамотный, пусть учат остальных. Вменять в обязанность. Это повысит боеспособность не меньше, чем новая винтовка.

— Будет исполнено, товарищ комдив! — обрадовался политработник, получив ясную и нужную задачу.

Случайно ли это вышло из-за встречи с Зиной или нет, но дело было нужное. Я это понимал. И, отдавая приказ, поймал себя на мысли, что представляю, как она одобрит это решение. Сразу же отогнал эту мысль прочь.

Наше следующее столкновение было более прямым. Я объезжал госпитальные палатки, навещал раненых после очередного японского артобстрела. В одной из палаток Зина перевязывала голову бойцу. Делала она это быстро, уверенно, но при этом ее руки были удивительно мягкими. Раненый, суровый на вид старшина, смотрел на нее как на ангела.

Закончив, она повернулась и почти столкнулась со мной нос к носу. Отшатнулась, рука сама потянулась к пилотке.

— Товарищ ко… комдив!

— Не мешаю? — спросил я.

— Нет, товарищ комдив! — она опустила глаза, но я видел, как взволнованно вздымается ее грудь под халатом.

— Как работа? Хватает медикаментов?

— Справляемся, — коротко ответила она, все еще не поднимая глаз. — Спасибо, что взяли мою мазь, — вдруг добавила она, совсем тихо.

— Рука зажила, — так же тихо ответил я. Мы стояли в проходе между койками, и вокруг нас кипела госпитальная жизнь — стоны, разговоры, шаги. А в нашем углу на несколько секунд повисла неловкая, странная тишина.

— Мне нужно работать, — она кивнула в сторону следующего пациента.

— Конечно, — я посторонился. Она прошла мимо, и я уловил легкий запах лекарств и мыла. Чистый, несмотря на всю окружающую грязь и кровь.

Выйдя из палатки, я глубоко вдохнул пыльный воздух. Это заходило слишком далеко. Эти мимолетные встречи, этот взгляд… Нет. Я — комдив Жуков. Вернее, я в его теле. У него есть семья, о которой я почти ничего не знаю, но чью память обязан хранить. А у меня… у меня есть война. И цель — выиграть ее с наименьшими потерями. Все остальное — слабость. Отвлекающий маневр.

В тот же вечер я сказал Воротникову:

— Миша, если эта медсестра… Зина… снова что-то передаст, вежливо откажись. Скажи, что командир благодарен, но принять неудобно.

Воротников удивленно на меня посмотрел, но ответил:

— Понял, товарищ комдив.

Я видел, что он не понимает. Да мне и не нужно было, чтобы он понимал. Это была не его война. Это была моя. И на ней не было места для чего-то большого, чем краткая человеческая доброта и благодарность. Все остальное приходилось отсекать. Жестоко, но необходимо.

Глава 8

Прошла еще неделя. Наши позиции на северном участке превратились в хорошо замаскированный плацдарм. Дороги-лежневки доказали свою эффективность — техника двигалась по ним быстро и почти бесшумно.

Как-то ночью прошел кратковременный дождь, и пока японские позиции на юге превращались в грязевую ванну, наши танки продолжали маневрировать по укатанным дорогам без особых проблем.

Я проводил совещание с командирами частей, которые должны были участвовать в главном ударе. В землянке собрались полковники Афанасьев, Яковлев, командир артиллерийской группы Богданов. Мы изучали карту с нанесенными самыми последним разведданными.

— Противник продолжает усиливать южный фас, — докладывал Конев, водя указкой по карте. — Сюда переброшены два дополнительных дивизиона тяжелой артиллерии. На центральном и северном участках — минимальные изменения.