Жуков. Халхин-Гол (СИ) - Алмазный Петр

— Значит, наш операция «Самурай» по-прежнему в действии, — заметил я. — Отлично. Теперь о главном. Артиллерийская подготовка начнется в пять тридцать Продолжительность — два часа. Богданов, я хочу, чтобы в первые пятнадцать минут был сделан акцент на их переднем крае и узлах связи. Затем — перенос огня в глубину.

— Понял, товарищ комдив. Но для точной стрельбы по узлам связи нужны более точные координаты.

— Координаты будут, — уверенно сказал я. — Смушкевич подготовил нам сюрприз.

Все с интересом посмотрели на меня. Я позволил себе небольшую улыбку.

— Завтра на рассвете, за час до начала артподготовки, несколько учебных «У-2» монгольских ВВС поднимутся в воздух. Они пойдут на малой высоте вдоль переднего края. Задача — не бомбить, а создавать шум. Много шума.

— Шум? — переспросил Афанасьев.

— Именно. Пока японские зенитчики и пулеметчики будут отвлекаться на старые тихоходы, наши корректировщики, заранее выдвинутые в нейтральную полосу, засекут и передадут координаты всех огневых точек, которые откроют огонь. Особенно — зенитных установок, которые обычно прикрывают штабы и узлы связи.

В землянке повисло невеселое молчание.

— Выглядит просто, — наконец произнес Богданов. — Пока союзники будут подставляться пулям и снарядом вражеских зениток, мы спокойненько станем уточнять карту огневых точек противника.

— Именно, — кивнул я, уловив его иронию. — Ваша артиллерия получит конкретные цели. Уничтожим их управление в первые минуты боя… Что касается вашего умонастроения, товарищ Богданов, хочу напомнить вам, что мы защищаем не свою землю, а территорию дружественного государства, защитники которого обязан разделить с нами все риски. Вы поняли?

— Есть, товарищ комдив, — откликнулся тот.

— Приступайте к исполнению.

После совещания я задержался, изучая журнал боевых донесений. Воротников, как всегда, был рядом.

— Товарищ комдив, — тихо сказал он, когда мы остались одни. — Начальник медицинской службы докладывает о нехватке бинтов и антисептиков. Говорит, раненых много, а запасы тают.

Я вздохнул. Это была вечная проблема. В памяти всплыли современные методы сортировки и эвакуации раненых, но большая часть из них была недостижима с текущими ресурсами.

— Распорядись собрать все чистые простыни и другое белье, что есть в тыловых подразделениях. Пусть стирают, кипятят и режут на бинты. Что касается антисептиков… — я задумался. — Есть же спирт. Медицинский. Выделить его строго для обработки ран.

— Есть. И… товарищ комдив, — Воротников немного помялся. — Медсестра Зина… она просила передать, что в их палатке прорвало брезент шальным осколком. Просит помочь с ремонтом.

Я посмотрел на него пристально. Он смущенно опустил глаза.

— Миша, ты что, на посылках у ней служишь? — спросил я беззлобно.

— Нет, товарищ комдив! — выпрямился лейтенант. — Просто… она сама подошла, когда я у госпиталя был. Спрашивала, не могу ли я передать.

Я покачал головой. Эта девушка была настойчива. И, черт возьми, ее просьба была абсолютно законной — прорванный брезент в госпитальной палатке это не шутки.

— Передай интендантам. Пусть поменяют брезент. И в следующий раз решайте такие мелкие вопросы самостоятельно, от моего имени, но не спрашивая всякий раз моего разрешения. Поверь, мне и без порванной палатки хватает головной боли.

— Есть, Георгий Константинович.

На следующий день, за час до рассвета, я стоял на НП и смотрел в сторону японских позиций. Было тихо. Слишком тихо. Потом в небе послышался нарастающий гул моторов. Из-за горизонта выползли три старых «У-2». Они шли низко, почти бреющим полетом, явно дразня противника.

И японцы клюнули. Сначала заработали крупнокалиберные пулеметы, прочертив небо трассирующими очередями. Потом застучали зенитки. Вспышки выстрелов и разрывов четко обозначили их позиции на темном фоне степи. Рядом со мной радист тихо диктовал в микрофон координаты, которые передавали наши наблюдатели.

Ровно в 05:30 небо разорвал оглушительный грохот. Наша артиллерия открыла ураганный огонь. Я видел, как первые залпы накрыли именно те цели, что были только что засечены. Связь противника должна была быть парализована в первые же минуты.

Бой продолжался весь день. Наши части, пользуясь замешательством японцев на северном участке, вклинились в их оборону. К вечеру пришло донесение, из которого следовало, что прорыв достиг глубины трех километров по фронту.

Это можно было считать успехом, хотя расслабляться не стоило. Поздно ночью, когда основные страсти улеглись, я зашел в госпиталь. Нужно было проверить, как справляется медицина с потоком раненых.

Палатки были переполнены. В воздухе стоял тяжелый запах крови, йода и пота. Врачи и медсестры двигались как тени, их лица были серыми от усталости. И среди них — она. Зина. Она стояла на коленях рядом с кошмой, на которой лежал молодой боец с перебинтованной грудью.

Зина поила его водой из жестяной кружки, ее рука уверенно поддерживала его голову. Подняла на меня взгляд. В ее глазах не было ни смущения, ни ожидания. Только усталость и сосредоточенность на работе. Она кивнула мне, коротко, по деловому, и снова повернулась к раненому.

Я постоял минуту, глядя на эту сцену, потом развернулся и вышел. Все было правильно. Она делала свое дело. Я — свое. И мы, хоть и пересекались, но исключительно по долгу служба. А по другом — точно не сейчас. Возможно, никогда.

Вернувшись в юрту, я набросал в блокноте идею по улучшению системы эвакуации раненых с использованием трофейных японских грузовиков, которые начали поступать к нам после сегодняшнего боя. Это была конкретная, практическая задача. Та, с которой я мог справиться. И это было куда проще, чем разбираться в запутанных лабиринтах человеческих чувств.

Успех нашего наступления на северном участке был очевиден, но японское командование быстро опомнилось. Через три дня, когда наши передовые части уже готовились развивать успех, поступили тревожные разведданные. Конев, лицо которого почернело от бессонных ночей, доложил:

— Георгий Константинович, противник стягивает резервы. Сюда, — он ткнул пальцем в карту западнее нашего прорыва. — Наши наблюдатели отмечают движение мотоколонн. И есть сведения о переброске их 1-й танковой группы.

Это меняло все. Японцы не пытались лобовой контратакой выбить нас с захваченных позиций. Они готовили классические «клещи». Пока мы углубляли прорыв, их подвижные группы должны были ударить с флангов, окружить и уничтожить наши ударные части.

— Подтвержденные данные? — переспросил я, вглядываясь в карту.

Местность в районе предполагаемого контрудара была сложной — песчаные гряды, перемежающиеся солончаками, трудные для танков.

— Пока нет. Только сообщения авиаразведки и радиоперехваты. Но картина вырисовывается однозначная.

Я откинулся на спинку стула. План, который работал безупречно, давал сбой. Я знал об этой тактике из истории, но столкнуться с ней лицом к лицу было иным делом. Мои улучшения — дороги, связь — помогали, но не отменяли превосходства противника в маневре на этом направлении.

— Отдать приказ 11-й танковой бригаде и 7-й мотобронебригаде прекратить продвижение. Перейти к обороне на достигнутых рубежах. Срочно усилить противотанковыми средствами западный фланг прорыва.

Кущев, присутствовавший на докладе, мрачно заметил:

— Если мы остановимся, японцы успеют создать прочную оборону в глубине. Мы потеряем темп и преимущество.

— Если мы не остановимся, мы потеряем две бригады, — жестко парировал я. — Лучше потерять темп, чем войска. Выполнять.

Приказы ушли, но напряжение не спадало. Я чувствовал, что теряю инициативу. Противник адаптировался, и теперь мне нужно было импровизировать, находясь в условиях жесткого цейтнота.

Новой проблемой, обрушившейся на меня к вечеру, стал не противник, а собственное начальство. Из штаба фронтовой группы пришла шифровка за подписью Штерна. Командующий требовал объяснений, почему наступление приостановлено, и выражал «крайнее недоумение» в связи с «пассивностью» ударной группировки. Текст был составлен в таких выражениях, что за ним явно читалось не просто недоумение, а серьезное недовольство.