Патриот. Смута (СИ) - Колдаев Евгений Андреевич

Ничего, теперь я здесь хозяйничаю и все, что умел сам и что знало это тело и во что могло вырасти пойдет на лад. На пользу служения отечеству.

Сквозь сон являлись тягучие образы.

Вначале появилось лицо сурового, крепкого, седовласого мужчины, одетого в кольчужный доспех с пластинами поверх плотного кафтана. Бахтерец — всплыло в голове название защитного снаряжения. Сидел этот воин верхом на гнедом могучем скакуне, руководил отрядом, смотрел, как… Кхм. Сложные у сына и отца были взаимоотношения. Чувствовал я во взгляде презрение, разочарование, боль. Видимо, заслужил.

Василий Данилов погиб. Я понял это по обрывкам памяти, и весть эта кардинально изменила жизнь молодого человека, тело которого теперь мое. Рассыпался беззаботный и бестолковый мир иллюзий и фантазий. Пузырь лопнул, и в него вошла вполне реальная жизнь с ее перипетиями и ужасами смуты — гражданской войны всех против всех. Чудно, что даже в такие времена рождались и жили такие наивные и не приспособленные ни к чему люди.

Следом всплыло родовое имя — Мстиславские. Ооо…

За именем шла целая буря эмоций. Тот, чье место я занял в этом теле, боялся их до дрожи в коленях, до спазмов в животе, до трясучки в руках, до жути. Тьфу, мерзость какая, словно в чан с помоями влез.

Копаясь в мареве воспоминаний, найти причины, порождающие этот страх, мне не нашлось. Представителем рода и самым пугающим человеком был крупный кряжистый боярин с массивной окладистой бородой. Сидел он, развалившись в кресле. Дорогие одежды, высокая меховая шапка, суровый взгляд, от которого нигде не укрыться. Смотрел надменно, но говорил спокойно. Задачу выдавал, пояснял. Письма! Важные бумаги.

Ага, вот оно. Этот господин послал меня сюда с письмами. Знал ли он, что они поддельные? Уверен, что да. Хотел ли он моей смерти? Думаю, ему было плевать. Одной пешкой меньше, одной больше — если выполнит свою задачу, хорошо.

Надо запомнить его. Должок верну, напомню о себе. Узнает этот боярин, что пешка порой в ферзя превращается.

Декорации сменились. Далее было еще интереснее.

Трактир в Москве — это я знал точно. Злачное заведение, что пахнет брагой, потными телами, нечистотами, и отсутствием хоть каких-то перспектив у местных выпивох. Грязный стол в углу заведения. Там, где потемнее, подальше от глаз и ушей. Напротив, в полумраке сидел чубастый казак, лицо рябое, тело сухое, пропитое, болезненное. Сам тощий, изможденный, поиздержавшийся до крайности. Глаза пустые, пьяные, но взгляд у него — это взор настоящего убийцы, опасного воина, прошедшего через все и разочаровавшегося в жизни. Всплывает имя, скорее кличка — Корела. Он говорил что-то про Дон, описывал людей, рассказывал, как и куда лучше добраться.

Черт. Вспоминай! Это же самое важное! Покажи мне.

Беда в том, что тот прошлый я до ужаса боялся этого человека. Слушал абы как, потому что ему отвратительно было находиться рядом, вообще присутствовать в таком месте. Столь полезное воспоминание, но обрывочное, неполное.

Появилось еще одно лицо. Кто это — неясно. Не было ни имени, ни рода. Только яркий образ. Прошлый я столкнулся с ним, выходя из трактира для пропойц. Он не был похож на местных, тоже шел к казаку. А на улице его ждали несколько вооруженных человек.

Интересно. Меня такого не одного отправили? На контрасте с теми обрывками воспоминаний его лицо запомнилось мне отлично. Увижу, узнаю.

Дальше сон формировал видения, проносящиеся, словно в калейдоскопе — поля, луга, пашни, лес да болота. Поселки и городки, которые почему-то обходили окрест. Дорога долгая, мучительная, изнуряющая. Мы с Иваном, ехали, тряслись в седлах, торопились как могли. Но, тот, прошлый я непривычен к долгим переходам. Они изнуряли его. А жизнь вне города стала настоящим адом. Ночевки на сеновалах, в каких-то придорожных, доходных домах, при монастырях и церквях, а порой у обедневших дворян или даже крестьян. Все это угнетало невероятно. Ночи в поле, под открытым небом, вселяли сущий ужас.

Я ощущал безмерное уныние, грусть и печаль того, кому раньше принадлежало это тело. Он уже не верил, что что-то может измениться. Вначале молился, затем проклинал всех и вся. Потом нахлынула апатия, почти смертельная.

И вот, через марево этой бесконечной дороги приходит последний образ.

Известный уже поселок, Чертовицкое, въезд в него. Как раз там, под навесом, что стоит немного на отшибе и в котором хранят сено. Именно под ним я пришел в себя в этом новом теле.

Во сне вижу, как дорогу нам преграждают три мужика — знакомых мне казака. Тот прежний я с радостью решает, что именно они ждут письма, им можно их отдать и свалить с себя бремя этого ужаса. Но это не так. Мы пытаемся говорить, но они, ухмыляясь, берутся за оружие. Смеются, потешаются.

Я, тот другой, плачу, прошу не трогать меня. Прошу забрать проклятые письма и отпустить меня на все четыре стороны. Только живым. Черт, как противно на это смотреть. Потом следует удар.

Звонко ударил колокол. Мгновенно вырвал меня из дремы.

Понятно, вот оно что. Вот оно значит как. Зубы скрипнули, злость накатила.

Получается, отец погиб, а меня Мстиславский с письмами отправил на Дон. Какой-то вояка, донской казак, рассказывал, что да как. Проводил ликбез, если по-советски. Только вот прошлый я был полным рохлей, трусом, несмышленым раздолбаем.

Это мы поправим.

Кстати! Я слышал посапывание слуги. Непорядок. Я полночи бегал за татарами, отсидел свою смену, а ты. Собака такая!

— Ванька, что же это ты удумал! — Поднялся и сильно тряхнул его.

Было желание влепить зуботычину. Уснуть на посту — последнее дело. Да, он человек не военный, но ситуация не простая. И приказ был.

Сдержался с трудом, пожалел молодого. Пока.

— А, что, беда? — Он не понимал, что творится, выходил из сна, смотрел на меня.

— Беда, сукин ты сын! Ты в дозоре спишь! — Злобно проговорил я. Тряхнул его еще раз.

— Хозяин, я это, только-только… глаза прикрыл. Самую малость.

Я дал ему легкую затрещину. Болезненно, но без членовредительства.

— Ты башкой думай. Уснул, а нас зарезали бы, двоих. Подожгли. А? Я понятно излагаю?

— Да кому резать-то, хо…

Я смотрел на него, не мигая, держал за ворот.

— Хозяин, этого больше не повторится. — Просипел он.

Другой разговор.

— Еще раз такое учудишь… — А чем я ему мог пригрозить? Идея появилась сама собой. — Другого слугу найду. Боярину служить каждый холоп захочет. А тебя здесь оставлю, в селе.

Я улыбнулся, отпустил его.

— Хозяин, да вы что, я за вас. Лучше секите меня, боем бейте, только не здесь, не в деревню. Я же с детства с самого с вами. — Он рухнул на колени, начал ноги обнимать. — Бейте, ругайте, но не бросайте.

Работает. Знает он, что со мной ему и еда лучше будет и возможности какие-то, перспективы. А в селе холоп — человек последний.

— Встань. Того Игоря больше нет. По роже получил, поумнел. — Я поднял его за шкирку. Поставил. — Кланяться мне и в ножки падать, не нужно. Бросай это, не люблю. Слушаться, что говорю, этого требую. Если не будет, и ты, и я погибнем. Понял?

Парень смотрел на меня непонимающе. Глаза как блюдца. Трясется весь.

— На заутреннюю службу идем. Одевайся.

Он икнул, начал возиться, как-то пытаться привести себя в порядок.

Я сам накинул кафтан, перепоясался. Саблю брать не стал.

Так, вопрос, а как же нам вещи-то наши здесь оставить, незапертыми? Не упрут ли? Судя по тому, как я одет, по лошадям и по моему имуществу — продав все это, можно было худо бедно снарядить небольшой отряд бездоспешных казаков. Даже утянув что-то мелкое, неприметное местный крестьянин или холоп мог обеспечить себе сытый стол на некоторое время.

Непорядок.

— Так, Иван. Отбой. Я в церковь, ты коней готовь, и имущество все разложи. Приду, гляну, что везем. А то с самой Москвы не смотрел, не перебирал и позабыл уже. Надо знать, что в дороге пригодится. Понял⁈

— Будет сделано, хозяин. — Ванька кивнул, икнул и принялся суетливо выполнять приказ.