Крым наш! (СИ) - Старый Денис

Ну пусть не за кем-то, а за мной. Но для общества Елизавета как цесаревна теряет лицо, если ради того, чтобы получить плотские утехи, она сама мне докучает. Так не должны думать те, кто хоть сегодня готов выступить под знамёнами Елизаветы Петровны. А среди преображенцев таковые имеются. Они боготворят ее, имеют влажные мечты относительно этой златовласки с пышной грудью и стройными ногами. А тут, словно девка падшая, бегает.

— Не ведаю я, кто и кому сказывает о делах твоих. Мне о них вещает Алексей Григорьевич. Много у тебя в отряде людишек малоросских. Так и немудрено найти того, кто малороссу, земляку Лёшке Розуму расскажет всё, что ни спросят, — явно нехотя говорила Елизавета.

Я отстранился от женщины, даже несколько небрежно оставляя её ручку без поглаживаний. Не воспринимал я Разумовского как какого-то дельного человека, который может мне вредить. Считал его певичкой и пастушком.

Надо же! Видимо, недооценил я не столько самого человека, сколько его мотивы, способные даже изменить характер и намерения. Весьма очевидно, что Елизавета Петровна в большей степени теперь ориентируется на меня.

И была иная причина, почему я переключился и задумался. В районе моего дома концентрируются непонятные личности. И я отдал необходимые распоряжения по этому поводу. В таких условиях приезд Елизаветы выбивался из логики. Ну не будут же покушаться на ее. А нынче звучит имя Разумовского.

— Простите, Елизавета Петровна, но мне нужно было бы уточнить… — я на секунду замялся, подбирая формулировки. — Однако скажите мне прямо, коли сможете. Когда меня не было, часто ли он наведывался в ваши покои?

Лиза вспыхнула, встала, и чуть было не освободилась её выдающаяся грудь из глубокого декольте, так возмущенно вздыхала цесаревна. Вот теперь эта женщина явила мне воинственный и величественный взгляд царицы. Вновь показалось, что она может меняться и приобретать тот облик, с которым можно и на троне сидеть.

Хорошо же!

— Я не хочу обидеть вас, Елизавета Петровна, но вижу, что Алексей Григорьевич начинает мне вредить. Если он сказал, что я здесь буду ночевать, то и сам, выходит, уж знает. Готов ли он на глупые поступки? Есть ли у него люди, что могут напакостничать? — я не стушевался под грозными очами вероятной русской императрицы.

— Алёшку не трожь! Он же как дитятко! Курицу не зарежет, дабы сварить, — сказала Лиза, между тем, сменив свой гневный взгляд на, скорее, похотливый.

По своему жизненному опыту я знал, что немало есть людей, которые, вроде бы, и курице головы не отрежут, даже могут пожалеть карася, которого только что выудили из озера. А вот к себе подобным, к человеку, те же самые персонажи могут относиться столь жестоко, словно и нелюди. И ведь не обязательно самому совершать зло, если у тебя есть исполнители. А чужими-то руками оно не так-то и сложно убивать, даже тому, кто муху прихлопнуть жалеет.

Елизавета встала с краешка кровати, на которой сидела, словно ожидая моих действий, подошла ко мне, сама меня обняла, принялась целовать в шею. Долгое воздержание давало о себе знать, и мой разум едва не помутился, не отключился, чтобы дать волю природным животным инстинктам.

— Есть ли, красавица, у него люди? — спрашивал я, уже томно дыша на ушко готовой ко всему женщине.

— Как не быть, — ухмыльнулась та, разомкнув губы, и пояснила: — Ревнует он меня к тебе. Есть у него люди — казаки, и малоросские и запорожские. Как мухи на мёд летят к нему. А он и подкармливает старшин ихних, казацких и гайдамацких. Ранее такого не было. Но ты не переживай, я приструню Алексея. Он не посмеет, не сможет тебе ничего дурного сделать, — с придыханием говорила Елизавета, оставаясь на месте, пока я развязывал все эти шнурочки и верёвочки да скидывал с женщины одежду.

— О том же, что ты была со мной, никто не должен знать! — говорил я Елизавете, отправляя на прогулку по женскому телу свои шаловливые руки.

На каждое моё прикосновение Елизавета отвечала тяжёлым вздохом, чуть ли не постанывая. Даже при наших прошлых встречах подобного желания Елизавета не проявляла. Можно было подумать, что она тоже воздерживалась всё это время, пока я занимался башкирскими вопросами. Но что-то верилось мне с трудом.

— Я никому… не скажу. На что тебе… ах… такие слухи? — не сразу, с несколькими паузами, смогла произнести Елизавета. — А мне на што? Ах… да вот так!

Я её целовал, ласкал, неимоверно возбуждаясь сам. Иногда очень странно ощущать, словно нападает шизофрения, раздвоение личности — будто всё остальное тело, организм, уже меня не слушается, а лишь поддаётся инстинктам.

И я лишь наблюдаю и… чувствую. Чувствую сполна.

Но и разум делал своё дело. У меня из головы не вылезал сам факт, что к Алексею Разумовскому начали прибывать казаки. Сколько их, Елизавета не знала — или не хотела об этом говорить. Она привыкла рассчитывать на силу своих чар и наивно считает, что сможет лишь только своим взглядом усмирить Лёшку Розума, который, видимо, этот разум потерял.

Из иной реальности я знал, что около Алексея Григорьевича Разумовского, как и возле его брата Кирилла Григорьевича, крутилось немало казаков. Ещё бы! Ведь те же самые Разумовские, казаки, выбились в люди и могли помочь теперь собратьям и финансово, и пристроить кого на службу императорскую.

Хотя… были там нюансы. Очень спорным, например, представляется судебное разбирательство по подозрению Кирилла Разумовского в мужеложстве. Причём свидетелями там выступали и крестьяне, и казаки, с которыми… ну, да ладно. Екатерина Великая в иной реальности этот суд быстренько закруглила, без каких-либо последствий для Кирилла Разумовского и его… скажем так, партнёра Теплова [протоколы дознаний, имеющиеся даже выдержками в интернете, весьма занимательны].

С немалыми трудностями, но минут через семь после начала изнурительного процесса раздевания женщины «в полной боевой экипировке» Елизавета Петровна предстала передо мной абсолютно нагой.

Дом ещё не был хорошо протоплен. Тёплый воздух от печных труб только начинал проникать в комнаты. Здесь всё ещё было сыро и прохладно. И вот в таких условиях красивая обнажённая женщина стояла посреди комнаты и… дрожала. Наверняка даже она не могла бы ответить с точностью, отчего именно эта дрожь, то ли от банальной прохлады и сырости, то ли от предвкушения акта страсти.

Я прежде, чем согреть её своими объятьями, смотрел на Елизавету Петровну, замечая, что она слегка схуднула. И в таком виде эта женщина мне ещё больше нравилась. Невольно ум занимался сравнением Лизы и Анны. Две абсолютно разные женщины.

Елизавета — падший ангел. Женщина с милым лицом, очаровательной и невинной улыбкой, но с похотливыми глазами, со знанием, чего она хочет и чего стоит ожидать от мужчины рядом с ней. Анна же — ангелочек, который ещё не испорчен похотью. Который не знает, что и ожидать от мужчины рядом.

Елизавета сама любит, Анна же позволяет себя любить.

Впрочем, пока ещё и не позволяет. Ведь с Анной Леопольдовной у нас ничего не было. Ну не считать же наивные поцелуи или столь незначительную вольность, как держание за руки, за нечто серьёзное? Хотя для молодой девушки даже подобное может показаться намного серьёзнее, чем целая ночь плотских утех для Елизаветы Петровны.

Я целовал цесаревну и обнимал, гладил по спине, стараясь уже отпустить мысли о том, не заимел ли я в лице Разумовского ещё одного себе врага. Он это, его люди сегодня ночью хотят меня попробовать на зуб. И это еще больше возбуждало. Близость женщины, близость драки, или даже смерти.

И как-будто бы только случайно, краем глаза заметил, как небольшой отрезок бумаги был просунут под дверь. Но не случайность это — я ждал прояснения обстановки.

Мои ближайшие люди — сержант Кашин и мой первый плутонг — хорошо знали, кто именно у меня сейчас в комнате. Потревожить нас они могли, наверное, только в том случае, если бы здание горело, ну или уже начался бы штурм. Так что нужно было оценивать эту просунутую бумажку как некое особое послание, важное и своевременное.