Второгодка. Пенталогия (СИ) - Ромов Дмитрий

– Ты чего на меня‑то взъелся? Не я же у тебя девушку увела. Бороться надо было за свою любовь.

– Слушай…

Я едва сдержался, чтобы не выдать что‑нибудь резкое.

– С Ангелиной этой… – продолжала Катя, – честно тебе скажу, скажи спасибо, что судьба тебя от неё отвела.

– А от тебя?

– В смысле? – нахмурилась она.

– Да, так, без смысла. Не бери в голову.

– Что‑то у тебя с настроением сегодня, – покачала она головой и засмеялась. – Выпить надо.

– Ага…

– Никита просто с её отцом старые приятели. Дела там какие‑то. Они по жизни долгие годы связаны между собой. Раньше и дети общались, а потом ещё и в одну школу ходили. Но она на два года старше Матвея, а тебя, стало быть, на год. Так у неё сейчас в эти выходные будет день рождения. Мотя подарок купил, что‑то выбирал, кольцо там какое‑то дорогущее, а она ему позвонила вчера, сказала, чтобы не приезжал. Наверно, поругались. И тут ещё этот, помирись, говорит, с тобой, а если не помиришься, считай, у тебя нет отца. Прикинь? Ну этот закусил. Подростку разве можно такие вещи говорить? Идиот. Он всегда был идиотом. Всегда. Говорит, помирись и пригласи его в гости. И я как бы случайно с ним поговорю.

– Со мной что ли? – кивнул я. – О чём?

– Я откуда знаю? Я думаю, если тебе надо поговорить, нахера, чтобы Матвей приглашал его в гости. Сам к нему пойди да поговори, какие проблемы? Я права?

– Права. Мне вот интересно, ты всегда была такой разумной?

– Ой, прекрати, про молодость только не напоминай.

– Ну судя по тому, куда мы едем, у меня такое ощущение, что именно молодость ты и хочешь вспомнить.

– Ты откуда знаешь?

– Ну я так понял, что ты меня в «Малахит» везёшь. Он ещё не закрылся что ли?

– Точно. Ты что, был там?

– Слышал только, – хмыкнул я.

Был ли я в «Малахите»? Да, был, Катя, был. Более того, скажу, что в «Малахите» я был не один раз, а много. И почти каждый из этих раз я был там вместе с тобой. Было это в твоей юности, а для меня совсем недавно. Я ещё даже помнил запах этого места. И я помнил радость в сердце, когда мы с тобой выбирались куда‑то, хотя бы и в этот дурацкий кабак. Ты любила рестораны, если помнишь…

Катя давно свернула с шоссе и ехала по сосняку. Впереди показалась сруб, и сердце сжалось, будто Кукуша врубил в своей бэхе ретростанцию.

– Ляг, отдохни и послушай, что я скажу… .

– А? – посмотрела на меня Катя с удивлением.

– Да, говорю, дух лихих девяностых отсюда, похоже, так и не успел выветриться.

На парковке стоял гелик. Старый. Рядом шестисотый. Побитые временем, видавшие виды они выглядели монументами прошлого. Да и само здание. Сруб почернел, крыша почернела, от былой роскоши, которой гордилась эта избушка тридцать лет назад, не осталось и следа.

Даже вывеска «Малахит», кажется, за эти годы ни разу не обновлялась. Та же самая, только покосившаяся и покоцанная дождями, ветрами и снегами, каждую весну сходящими с крутой крыши.

Катя запарковалась, и мы зашли внутрь. Пела «Агата Кристи».

Ляг, отдохни и послушай, что я скажу

– Ну ты прямо как в воду глядел, – распахнула глаза Катя и посмотрела на меня, как на медиума. – Обалдеть. Но место прикольное.

Прикольное. Только мне вдруг стало неприкольно. Всплыли не такие уж давние воспоминания, и я увидел лица парней, с которыми здесь сиживал, Эдика Калякина. Вспомнил, как пару раз привозил сюда тощего малолетку, похожего на кукушонка, которого все так и звали.

Я сказал, успокойся и рот закрой…

Здесь даже пахло знакомо. К тому давнему запаху новой, яркой, бурной и необузданной жизни сейчас примешался запах увядания, тлена. Унылая пора, очей очарованье…

– Ты чего расстроился? – удивилась Катя.

– Всё нормально, Катюша. Всё нормально.

Всё могло бы быть нормально, Катя, но не стало. А сейчас… – я махнул рукой.

Я на тебе, как на войне

А на войне, как на тебе…

Мы сели на старые уродливые стулья за уродливый стол, взяли в руки старые ножи и вилки и заказали какую‑то хрень, которую в новой жизни уже никто не ел и не хотел есть. За парой столиков сидели такие же как и мы попаданцы во времени, выглядевшие так, будто за дверью до сих пор бушевали девяностые.

Нам принесли идиотские салаты и идиотское жаркое. И запотевший пузырёк беленькой. На Катю, видать, нахлынуло, просто она не подавала виду. Но вино сегодня было заменено крепким и бескомпромиссным зельем, самым чистым, чтобы и память свою, вероятно, сделать такой же чистой и прозрачной. Чтобы не давила грузом раскаяния и не вышибала слезу после каждого выпитого глотка хмельной влаги.

Окончен бой, зачах огонь

И не осталось ничего

А мы живём, а нам с тобою

Повезло назло…

Катя быстро опьянела и привычно стала клясть свою судьбинушку и свою бестолковую голову, и Никитоса, и свою неблагодарную дочь, и Матвея, которому на мать плевать с высокой колокольни. И один‑то у неё и остался искренний друг в этой жизни, которому от неё не надо ни постели, ни денег. И друг этот, кристальный и чистый человек, бескорыстный и незлобивый… Этим другом был я.

Американ бой, уеду с тобой…

Песни менялись, а настроение нет.

– Почему, кстати, ты не уедешь? – спросил я. – Ведь у тебя должны быть средства. Поезжай на море, в Сочи, в Судак, в Калининград.

– Издеваешься⁈ Какие средства? Они есть, но я не могу их взять. Я как те трое с консервной банкой в лодке. Или как дворовый Трезор. Лежу на сундуке с богатствами и охраняю. Но мне никто не даст и копейки.

– И где этот сундук с богатствами?

– Он… – прошептала Катя и пристально посмотрела на колдырей за дальним столом, – у меня в доме.

Она пьяно кивнула и показала указательным пальцем вниз, в сторону центра земли.

– Но там не деньги! Там документы!

– На кого ты писала завещание? – спросил я.

– Что? – захохотала она. – Я ещё не писала!

Значит убивать её Никита пока не собирался.

– Я говорю, там не деньги!

Там, Катя, документы на принадлежащие тебе компании. Не в банке же их хранить, правда?

– Только т‑с‑с‑с!

Она кивнула и начала с чувством подпевать Каю Метову:

О‑е, вот ты где, радость моя,

Разговор свернулся, Катя окосела, и вскоре я вызвал ей трезвого водителя, а себе обычное такси.

Вернувшись в город, я не пошёл сразу домой, а, наверное, с час бродил по улицам, освещённым жёлтыми фонарями, смотрел на прохожих, на дома, на эту новую радостную и беззаботную жизнь. Просто смотрел и ни о чем не думал. Ни о Кате, ни о Никитосе, ни даже о Кукуше, и обо всех этих девочках, для которых вдруг писком последней моды оказалась дружба с недавно взошедшей звездой Серёжей Красновым.

А когда я нагулялся и надышался холодным осенним воздухом, отправился домой. Было уже довольно поздно. Я умылся, принял душ и завалился в постель. Утро вечера мудренее, пробормотал я и закрыл глаза.

И тут же открыл их снова. Потому что прямо в этот момент, прямо в эту секунду и в это мгновенье в прихожей начал трезвонить домофон. Он закурлыкал, забурлил в вечерней тишине, нарушая покой всего дома.

– Кто это может быть? – удивлённо воскликнула мама.

– Спроси кто, – попросил я.

Она подошла в розовой ночной рубашке к двери и сняла трубку.

– Да, – осторожно ответила она.

– Скажи, что меня нет.

– Серёжи нет. А кто это? Жан?

Твою мать! Жан!

– Скажи, что я есть.

– Нет, нет, Серёжа дома, проходите, – тут же заявила мама и показала мне кулак.

Она нажала кнопку и дверь внизу за окном протяжно завыла. Мама пошла надевать халат, а в подъезде раздались торопливые шаги, и к нам в квартиру ворвался Князь. На нем лица не было. Под глазами чернели круги, а смуглое лицо было бледным. Выглядел он затравленным, как волк.