Инженер Петра Великого 5 (СИ) - Гросов Виктор

Мы ошвартовались у главного пирса. Я спустился по трапу первым. Земля под ногами была непривычно твердой. Толпа взревела, приветствуя меня. Десятки рук тянулись ко мне, люди выкрикивали мое имя, женщины радовались. На миг я ощутил себя римским полководцем, вернувшимся с триумфом, правда это чувство оказалось мимолетным.

Следом за мной на берег сошли мои люди. За ними, под конвоем, вывели плененного Карла XII. Шведский король, с перевязанной головой и связанными за спиной руками, держался с ледяным достоинством. Он с презрением оглядел ликующую толпу, и его взгляд не выражал ничего, кроме холодной ярости.

С флагмана Апраксина уже спускались. Меншиков шел впереди, на его лице застыла непроницаемая маска, в которой, однако, сквозило плохо скрываемое торжество. За ним, с видом человека, исполняющего неприятный, но необходимый долг, следовал Апраксин.

На причале нас уже ждали. Две роты преображенцев, жаль не из моих, а из полка Меншикова, выстроились в идеальное каре, отсекая нас от толпы. Лязг оружия, блеск штыков, каменные лица гвардейцев — атмосфера сгущалась, в ней не было ничего от праздника, только предчувствие экзекуции. Меншиков подошел вплотную. Толпа замерла, в этой тишине зависло ожидание чего-то важного.

— Именем Государя и Отечества, — голос светлейшего князя звенел от плохо сдерживаемой радости, пока он разворачивал свиток с большой сургучной печатью. — Барон Петр Алексеевич Смирнов, вы обвиняетесь в государственной измене, самовольном оставлении поля боя, неподчинении приказу и развязывании братоубийственной бойни. Вы арестованы.

Он протянул мне указ. Я не стал его брать, мой взгляд был прикован к подписи и печати. Все верно. Рука Государя.

За моей спиной раздался сухой, резкий лязг взводимых курков. Мои преображенцы, личная гвардия, вскинули винтовки, направив их стволы на гвардейцев Меншикова. Де ла Серда, стоявший чуть в стороне, без единого слова обнажил шпагу. Воздух наэлектризовался. Еще одно мгновение, одно неверное движение — и причал превратится в кровавую баню. Русские начнут убивать русских еще и на глазах у пленного шведского короля.

— Ваше благородие, только прикажите, — прохрипел стоявший рядом со мной сержант, который прошел со мной рейд на Евле. — Мы за вас любому глотку перегрызем.

Меншиков на миг отступил, его лицо потеряло всю свою напускную храбрость. Он не ожидал такого, думая, что я сломлен, а мои люди бросят меня при первом же грозном окрике. Но он просчитался: эти люди были верны мне.

Я поднял руку, останавливая их.

— Отставить, — мой голос прозвучал достаточно громко. — Опустить оружие.

— Но, барон… они… — начал было де ла Серда.

— Это приказ, капитан, — я посмотрел на испанца. — Нельзя. Нельзя идти против Государя. Они только этого и ждут. Хотят, чтобы мы подняли бунт и дали им законное право вырезать нас всех до единого. Не доставляйте им такого удовольствия. Мы проиграем этот бой, чтобы выиграть войну.

Мои солдаты с неохотой опустили оружие. На их лицах отчетливо читались ярость и бессилие. Они подчинились.

Меншиков, придя в себя, самодовольно ухмыльнулся.

— Взять его! — скомандовал он своим гвардейцам.

Двое солдат подошли и грубо заломили мне руки за спину. Я не сопротивлялся. Меня повели сквозь строй, как преступника. Рядом вели и Карла. Шведский монарх, наблюдавший за этой сценой с нескрываемым изумлением, вдруг расхохотался. Громко, истерично. Он смотрел то на меня, то на Меншикова, и в его смехе было все: и понимание, и презрение к этой дикой, варварской стране, где победителей бросают в тюрьму.

Нас провели через весь городок. Толпа, которая только что ликовала, молча расступалась, провожая меня испуганными и сочувствующими взглядами. Меня не бросили в обычную тюрьму, а привели в самые мрачные казематы крепости, туда, где держали опаснейших государственных преступников.

Тяжелая, обитая железом дверь со скрежетом захлопнулась за мной, отрезая от мира. Я остался один, в кромешной тьме, в ледяном, пахнущем сыростью каменном мешке. Триумф обернулся падением. Сидя на холодном полу, я думал лишь об одном: чего я не знаю?

Что случилось за тот промежуток времени, что я вышел из гавани на битву со шведами?

Глава 8

Я остался один в темноте.

Первые несколько мгновений мозг отказывался принимать реальность, парализованный ступором. А потом меня прорвало. Не страх, и не отчаяние — ярость. Она поднялась из самых глубин, выжигая остатки разума. Вскочив, я не помня себя впечатал кулак в шершавый камень стены. Острая боль в костяшках, отдающаяся до самого плеча лишь подлила масла в огонь.

Предал! Он меня предал! Царь, Государь, твою мать, Петр Алексеевич Романов! Из ничего, из грязи и промышленных отходов я слепил для него оружие победы. Не спал ночами, вдыхая ядовитые испарения в лабораториях. Стоял на палубе под шведскими ядрами, смотрел в глаза их королю! Я выиграл ему эту чертову битву, приволок на аркане непобедимого Карла! А он⁈ Швырнул меня в этот каменный мешок, как паршивого пса!

«Государственная измена… Самовольное оставление поля боя…» — слова из меншиковского указа пульсировали в голове, отзываясь тупой болью. Какая измена⁈ Какое оставление⁈ Я прорывался из ловушки, которую они же мне и устроили! Спас людей, корабли и самый ценный трофей этой войны! И за это — тюрьма. Обвинение, состряпанное наспех, настолько нелепое и грубое, что от него несло фальшью за версту. Но он поверил.

Или сделал вид, что поверил.

Воздуха в камере не хватало. Мерил шагами свое узилище — четыре туда, четыре обратно. В голове вспыхивали и гасли картины: дымящиеся развалины Евле, лицо Нартова, озаренное открытием, хрип умирающего диверсанта, искаженное ненавистью лицо Карла… Все напрасно. Вся моя титаническая работа обнулилась одним росчерком пера, продиктованным то ли страхом, то ли завистью.

Проклятые интриганы! Проклятые нравы! Верность здесь ничего не стоит. Победителей не судят? Ха! Победителей здесь боятся больше, чем врагов, и спешат закопать поглубже, пока они не стали слишком сильными. Я проклинал тот день, когда решил ввязаться в эту игру, поверив, что могу что-то изменить. Нужно было сидеть в своем Игнатовском, строить маленькую крепость и не лезть в большую политику. Дурак. Самонадеянный, тщеславный дурак.

Опустившись на холодный, влажный пол, я прислонился спиной к стене. Ярость выгорела, оставив после себя пустоту. Дыхание выровнялось. Нестерпимо ныла рука. В полумраке с трудом различил сбитые костяшки. Боль подействовала как нашатырь. Она заставила мозг, привыкший к поиску неисправностей, наконец-то заработать.

Эмоции — в сторону. Непродуктивно. Нужен анализ. Нужна логика.

Итак, что в сухом остатке? Я арестован. Приказ подписан лично Государем, сомнений нет. Меншиков, зачитывая указ, едва сдерживал торжество. Все это произошло публично, на глазах у всего флота и пленного шведского монарха.

Начнем с простого. Мог ли Меншиков провернуть это в одиночку? Сфабриковать указ, подкупить Апраксина, арестовать меня? Нет. Исключено. Александр Данилович — казнокрад, интриган, но не безумец. Риск не просто велик — стопроцентный. Петр бы его с землей сровнял, как только разобрался бы в ситуации. Значит, приказ подлинный. Царь знал и одобрил. Это аксиома, отправная точка.

Идем дальше. Мотив Петра. Паранойя? Страх перед моей возросшей силой? Возможно. Я действительно стал слишком заметен: своя промышленность, своя армия, свои люди, теперь еще и слава победителя. Для правителя, всю жизнь борющегося с заговорами, такой набор качеств у одного подданного — серьезный повод для беспокойства.

Но и здесь что-то не сходилось, логика давала сбой. Зачем такая демонстративность? Зачем подрывать боевой дух армии, наглядно показывая, как поступают с победителями? Выставлять на посмешище всю страну перед Европой — это политически невыгодный ход. А Петр, при всей своей импульсивности, прежде всего прагматик. Он не стал бы ломать работающий и чрезвычайно эффективный инструмент, то есть меня, без веской, сверхвеской причины. В этом аресте не было прагматизма, была только какая-то показная, почти истеричная расправа.