Инженер Петра Великого 5 (СИ) - Гросов Виктор

Значит, в уравнении не хватает переменной. Есть некий фактор «Х», о котором я не знаю. Что-то произошло за то время, что я был в море. Что-то, заставившее царя действовать вопреки собственной выгоде и перевесившее на весах и пленение Карла, и мою будущую полезность. Вот она, ключевая точка. Нужно ее найти.

В этих размышлениях я не сразу услышал шаги за дверью. Скрип замка заставил поднять голову. Дверь со стоном отворилась, впуская в камеру тусклый свет свечного фонаря и две фигуры. Впереди — молчаливый тюремщик. За ним — высокий, сухой человек в темной рясе.

Стефан Яворский.

Остановившись на пороге, он изучал меня в полумраке своими умными, пронзительными глазами. Тюремщик поставил фонарь на пол и, не говоря ни слова, вышел, снова заперев дверь. Мы остались одни.

— Мир вам, барон, — безэмоционально произнес Церковник. — Я пришел исполнить свой пастырский долг. Государственные преступники перед лицом грядущего суда нуждаются в исповеди и наставлении духовном.

Я угрюмо смотрел на него снизу вверх. Исповедь. Какая тонкая издевка. Этот человек, считавший мои заводы бесовщиной, теперь пришел слушать мое покаяние.

— Благодарю за заботу, ваше высокопреосвященство, — медленно поднимаясь на ноги, я отряхнул одежду. — Но, боюсь, каяться мне не в чем. Разве что в излишнем усердии на службе Государевой.

Яворский не отвел взгляда. В тусклом свете фонаря его лицо оставалось непроницаемой маской. Выдержав паузу, он тем же тоном продолжил:

— Усердие — добродетель, барон. Но усердие, что порождает смуту в умах и сеет рознь среди верных слуг Государя, — уже грех гордыни, — начал он издалека, будто прощупывая почву. — Ваша победа велика, вот только эхо от нее оказалось громче самой победы. Оно разбудило тех, кто предпочел бы спать спокойно.

Он говорил загадками, я решил подыграть этой тонкой иезуитской игре. Ясно, что он пришел на разведку, прощупать почву. Нужно было понять, что именно ему требуется.

— Неужто моя скромная персона так встревожила покой господ? — в моем голосе прозвучала неприкрытая ирония.

— Ваша персона, барон, стала знаменем, — отрезал он, и в его голосе впервые прорезался металл. — Знаменем новой силы, не подчиняющейся старым законам. Против вас сплотились те, кто вчера еще грыз друг другу глотки: князь Меншиков, видящий, что вы строите промышленность, где не будет места его монополиям; старые боярские роды, слышащие в гуле ваших машин похоронный звон по своему миру; генералы, для которых ваша тактика — прямое оскорбление. Они все пришли к Государю. Кричали о вашей гордыне, о личной армии, о популярности в народе. Кричали, что завтра вы, опьяненный славой, захотите большего.

Внимательно наблюдая за моей реакцией, он подводил меня к мысли, что царь сломался, поддался давлению. Хотел увидеть в моих глазах гнев, жажду мести. Хотел, чтобы я сам предложил ему союз против предавшего меня монарха. Серьезно?

— И Государь их послушал? — спросил я, пытаясь узнать что же происходит за стенами тюрьмы. — Поверил, что я, создавший для него оружие, направлю его против него же?

— Государь устал, барон, — уклончиво ответил Яворский. — Перед ним стена ненависти. И ваше имя — на флаге тех, кто эту стену воздвиг.

Он замолчал, казалось он ненавязчиво хочет дать мне возможность сделать свой ход. Я почти его сделал, обида и злость снова закипали внутри. Но что-то мешало. Какая-то деталь не вписывалась в эту простую и логичную картину предательства. Публичность. Показная жестокость. Не в стиле Петра. Ну не верю я.

Рассуждая больше вслух, чем обращаясь к нему, я начал говорить:

— Странно все это. Если бы он хотел меня убрать, сделал бы это тихо. Яд в вине, несчастный случай на охоте, кинжал в темном переулке — проще и… чище. Зачем этот спектакль? Этот арест на глазах у всех? Зачем показывать шведам наш разлад? Не похоже на него. Невыгодно.

Яворский смотрел на меня с нечитаемым выражением. Кажется, ход моих мыслей его удивил. Он ожидал эмоций, а тут — анализ.

— Возможно, у него не было выбора, — осторожно предположил он. — Они были готовы к бунту.

— К бунту? — я усмехнулся. — Против Петра? Да они боятся его тени. Нет. Здесь что-то другое.

И тут в голове, словно шестеренки в сложном механизме, со скрежетом сошлись все нестыковки. Публичность. Безопасность государственной тюрьмы. Вопиющая невыгодность для самого царя. Все детали сложились в единую, чудовищную в своем цинизме картину, указывая на единственно возможное решение. Ай да Петр, ай да красава!

— Он меня не предал, — я посмотрел прямо в глаза Яворскому. — Он меня спрятал.

Местоблюститель вздрогнул, его напускное спокойствие увяло.

— Что вы имеете в виду?

— Единственный логичный ответ! — я нахмурился, мысленно осматривая возникшую мысль. — Он понял, что они меня убьют. Что ваш Меншиков, бояре, все эти напуганные аристократы найдут способ от меня избавиться, потому что я стал для них смертельной угрозой. Он не мог меня защитить открыто — это бы спровоцировало их на немедленные действия против него самого. Поэтому он и разыграл этот спектакль! Публично унизил и бросил в тюрьму, чтобы показать им: «Проблема решена, он больше не опасен». Он запер меня в единственном месте, куда они не посмеют сунуться, — в своем личном каземате! Это не предательство, ваше высокопреосвященство. Это… охранная грамота. Написанная кровью моей репутации.

Яворский был ошеломлен. Еще бы, он пришел вербовать сломленного мятежника, а нашел человека, разгадавшего замысел самого Царя. Он недооценил меня. И до него дошло, что игра гораздо сложнее, чем он предполагал.

— Даже если вы правы, — наконец произнес он, обретая дар речи, — это отчаянный ход. Государь играет с огнем. Успокоив одних, он мог придать смелости другим, кто метит выше.

— Вы о боярах, — я ухватился за эту нить.

— И не только, — Яворский понизил голос. — В Москве все чаще говорят о царевиче Алексее. О том, что он — надежда на возврат к старым, благочестивым временам. Эти разговоры активно подогревает его новый воспитатель, барон Гюйссен. Весьма умный и деятельный господин. И, что примечательно, с недавних пор — близкий друг и частый гость в доме светлейшего князя Меншикова.

Вот оно. Последний элемент мозаики. Меншиков, пытаясь убрать меня, сам того не ведая, играет на руку тем, кто хочет убрать его патрона. Вступил в союз с силами, которые используют его вслепую. Они плетут заговор вокруг наследника, и мой арест, ослабивший царя, — именно то, что им было нужно. Вот ведь навертели, интриганы!

Взгляд Яворского изменился. Он понял, что я разгадал игру, готов в нее играть. И что в этой борьбе за власть я могу стать для него ценным союзником, потому что теперь наши цели совпадали.

Горечь предательства испарилась. Первая, эгоистичная мысль — «Так ему и надо! Сам заварил эту кашу, пусть сам и расхлебывает!» — умерла, не успев родиться. Мгновенно пришло понимание: доберись эта боярская свора до Петра, меня не просто убьют. Меня сперва заставят под пытками выдать все мои секреты, все чертежи, а потом пустят в расход как опасного свидетеля. Моя жизнь оказалась неразрывно связана с жизнью моего тюремщика. Мы в одной лодке, которая дала течь и стремительно идет ко дну.

— Государь заигрался, — произнес я вслух, и Яворский осторожно склонил голову. — Он думает, что контролирует ситуацию, и к сожалению недооценивает их упорство. Царь видит в них жадных шакалов, а это уже готовая волчья стая, ждущая лишь момента, когда вожак ослабеет.

Наблюдая за местоблюстителем, стало ясно, что перед Яворским открылась совершенно иная, куда более страшная перспектива.

— Вы пришли ко мне, ваше высокопреосвященство, не для исповеди, — я решил перехватить инициативу. — Пришли, потому что боитесь смуты, которая похоронит под собой и трон, и церковь. Искали союзника, полагая, что я сломлен и жажду мести. Но ситуация сложнее. И теперь мы можем помочь друг другу.

Он выпрямился.

— Вы просите меня, барон, пойти против воли Государя? Формально, вы — преступник. А я, местоблюститель престола, должен стать вашим пособником? Это безумие.