Инженер 1: паровая империя (СИ) - Тыналин Алим

Беляев откинулся в кресле и сложил пальцы домиком, жест, выдающий человека, привыкшего выслушивать просьбы и принимать решения:

— Слушаю вас, капитан. Надеюсь, принесли добрые вести касательно финансирования ваших… хм… архитектурных фантазий?

— Ваше высокоблагородие, — ответил я, доставая кошелек, — офицерское сословие изъявило готовность поддержать полезное начинание. Собрано семьдесят восемь рублей серебром.

Я выложил на стол несколько монет для наглядности. Беляев взял один рубль, повертел в руках, словно проверяя подлинность, и удовлетворенно кивнул:

— Недурно, недурно… Хотя, признаться, ожидал большего. Офицерство нынче стало скуповато на благие дела.

— Это только первые поступления, — поспешил заверить я. — Поручик Мещерский продолжает агитацию в Симферополе, а Елизавета Петровна Долгорукова любезно согласилась ходатайствовать перед столичными благотворителями.

— А-а, Долгорукова! — глаза главного лекаря заблестели. — Семейство влиятельное, связи обширные. Это меняет дело. С такой протекцией и до министерства докричаться можно.

Струве воспользовался его энтузиазмом и наклонился вперед:

— Василий Порфирьевич, позвольте дополнить доклад капитана. Эксперимент с вентиляцией в третьей палате превзошел самые смелые ожидания. Смертность снизилась до нуля, больные выздоравливают заметно быстрее.

— Да, да, слышал, — благосклонно кивнул Беляев. — Полковник Энгельгардт был весьма доволен осмотром. Даже намекнул на возможность представления к награде… — Он значительно посмотрел на меня. — Естественно, в первую очередь главного лекаря как руководителя всех медицинских нововведений.

— Разумеется, ваше высокоблагородие, — согласился я, состроив каменное лицо. — И в связи с этим осмеливаюсь предложить развить успех дополнительными мерами.

— Какими еще мерами? — насторожился Беляев.

Струве достал из кармана свои записи:

— Видите ли, Василий Порфирьевич, чистый воздух — это прекрасно, но недостаточно. Доктор Земмельвейс в Вене доказал, что промывание рук и инструментов препятствует распространению госпитальной горячки…

— Земмельвейс? — переспросил главный лекарь, хмуря брови. — Никогда не слыхал о таком. А вы, часом, не путаете лечебное заведение с прачечной?

— Отнюдь, ваше высокоблагородие, — невозмутимо продолжал немец. — Речь идет о промывании винным спиртом. Я провел эксперимент на четырнадцати больных, ни одного случая заражения.

Лицо Беляева начало медленно багроветь:

— Постойте-ка, постойте! Вы хотите сказать, что наши врачи… что я… работаем грязными руками? Что мы, по-вашему, неумехи какие-то?

— Ни в коем случае! — поспешил вмешаться я. — Карл Иванович имеет в виду дополнительные предосторожности против миазмов…

— Миазмов! — взорвался главный лекарь, вскакивая с места. — Да что вы мне голову морочите заумными словечками? Тридцать лет я практикую медицину, тридцать лет спасаю людей проверенными способами! А тут являются всякие… выскочки… и поучают, как руки мыть!

Он принялся расхаживать по кабинету, размахивая руками:

— Сначала дырки в стенах сверлить, потом каналы какие-то устраивать, теперь вот в спирте полоскаться! Что дальше? Может, еще и молитвы читать над каждой повязкой предложите?

— Василий Порфирьевич, — попытался урезонить его Струве, — но ведь результаты…

— Результаты! — презрительно фыркнул Беляев. — А результаты вот какие будут: приедет начальство из Петербурга, увидит всю эту кутерьму и спросит: «Что это у вас тут происходит? Госпиталь или сумасшедший дом?» И кому отвечать придется? Мне!

Он остановился перед окном и, заложив руки за спину, произнес тоном человека, принявшего окончательное решение:

— Знаете что, господа? Я передумал. Ваша вентиляция — это еще куда ни шло, баловство, но безвредное. А вот эти россказни про мытье рук… Это уже покушение на достоинство русской медицины!

— Но ваше высокоблагородие… — начал было я.

— Ничего не хочу слышать! — отрезал Беляев, поворачиваясь к нам. — Более того, чем больше думаю, тем яснее понимаю, что все эти новшества до добра не доведут. Приведут к смуте, к нарушению порядка.

В голосе его зазвучали металлические нотки:

— А посему постановляю, больше никаких дальнейших экспериментов! Третью палату привести в первоначальное состояние. Полковнику Энгельгардту доложить, что опыт признан неудачным по медицинским показаниям.

У меня похолодело в груди:

— Василий Порфирьевич, но люди выздоравливают…

— Люди всегда выздоравливали! — рявкнул главный лекарь. — Без всяких ваших изобретений! Наш солдат силен духом, ему не нужны заморские выдумки!

Он сел за стол и взялся за перо:

— А сейчас прошу оставить меня. Чуть позже я составлю рапорт о прекращении самодеятельности в госпитале и направлю, куда следует. Довольно экспериментов!

Мы вышли из кабинета, словно облитые ледяной водой. В коридоре Струве покачал головой:

— Александр Дмитриевич, боюсь, мы переоценили его благоразумие. Беляев испугался, что новшества бросят тень на его репутацию.

— Значит, все пропало? — спросил я, чувствуя, как рушатся все планы.

— Посмотрим, — задумчиво ответил немец. — Полковник Энгельгардт — человек разумный. Может, удастся переубедить его не верить Беляеву на слово, а самому оценить результаты.

Из-за двери послышались возмущенные крики. Видимо, Беляев до сих пор переживал наше неуместное вторжение в его компетенцию.

Мы побрели по коридору госпиталя, словно два битых пса, не решаясь поднять глаза друг на друга. Струве шел молча, лишь изредка качая головой и что-то бормоча себе под нос по-немецки. Судя по интонациям, выражения эти едва ли подобали образованному медику.

— Карл Иванович, — наконец нарушил я тягостное молчание, когда мы дошли до поворота коридора, — признаться, не ожидал такой бурной реакции.

Немец остановился и обернулся ко мне. Лицо его было бледным, а глаза блестели, полные недоумения и растерянности.

— Александр Дмитриевич, — произнес он, потирая подбородок дрожащей рукой, — за двадцать лет врачебной практики я видел многое. Видел, как умирают люди от невежества, от предрассудков, от обыкновенной человеческой глупости. Но чтобы руководитель медицинского учреждения сознательно запретил спасать жизни… Это превосходит всякое понимание!

Он прислонился к стене:

— Знаете, что меня больше всего поражает? Не то, что он не понимает сути метода, это простительно. Не то, что боится нововведений, это тоже объяснимо. А то, что он готов пожертвовать человеческими жизнями ради собственного спокойствия!

В голосе доктора звучала такая горечь, что мне стало неловко за свою затею. Я втянул честного человека в авантюру, последствия которой могут оказаться для него роковыми.

— Простите, Карл Иванович, — сказал я. — Не следовало вас в это дело впутывать. Теперь и на вас подозрение падет…

— Ерунда! — резко оборвал он меня. — Дело не в подозрениях. Дело в том, что мы открыли способ спасать людей, а нам запрещают его применять! Это же абсурд, это же… — он запнулся, подыскивая слово, — это же преступление против гуманности!

Струве принялся расхаживать по коридору, размахивая руками:

— Вы понимаете, что завтра, послезавтра в эти палаты поступят новые раненые? И они будут умирать от заражения крови, которое можно предотвратить с помощью рюмки спирта! А мы будем стоять и смотреть, связанные запретом этого… этого…

— Осторожнее, — предупредил я, оглядываясь. — Стены имеют уши.

— Да пусть слушают! — вспылил немец, но тут же опомнился и понизил голос. — Извините, Александр Дмитриевич. Просто мне невыносима мысль, что у нас все еще возможны подобные вещи. Будет ли когда-нибудь такое время, когда врач будет отвечать только перед медицинской наукой и собственной совестью, а не перед чиновничьими предрассудками?

Мы дошли до окна, выходящего во двор. За стеклом виднелись фигуры выздоравливающих солдат, они прогуливались между грядок госпитального огорода, радуясь солнцу, хоть и заходящему и возможности двигаться без боли.