Ювелиръ. 1807 (СИ) - Гросов Виктор

Мозг шестидесятипятилетнего геммолога Анатолия Звягинцева сработал мгновенно, на уровне рефлекса. Он начал анализировать. Кожа — как полированный мрамор лучшей каррарской породы, без единого изъяна. Глаза — глубокого, василькового цвета, как у цейлонских сапфиров высшей воды. Фигура — идеальная пропорция, золотое сечение. Это не человек. Это шедевр. Работа великого мастера.

Но в этот момент семнадцатилетнее тело Григория, в котором я был заперт, предательски взбунтовалось. Сердце сделало кульбит и забилось часто-часто, отдаваясь гулом в ушах. Ладони вспотели. К щекам прилила горячая краска. Я, который только что холодно рассуждал о технологиях и металлах, вдруг почувствовал себя нелепым, неуклюжим подростком, пойманным врасплох.

В этот момент мимо меня, семеня к кухне, пробежал Прошка. Он заметил, куда я смотрю, и, поравнявшись, заговорщически прошептал:

— Князь-то наш с самой де Грамон гуляет. Аглая Антоновна. Говорят, первая красавица при дворе.

Он хихикнул и скрылся. Аглая де Грамон. Имя было таким же изящным, как и она сама.

Оболенский что-то говорил ей, она смеялась. И в этот момент ее взгляд случайно скользнул в мою сторону. Она заметила меня, прячущегося за деревом. На долю секунды наши взгляды встретились. Я увидел в ее глазах не пустое любопытство, а что-то иное. Внимательный, оценивающий интерес. Словно она смотрела не на подмастерье, а на диковинную фигуру на шахматной доске.

Я тут же отступил глубже в тень, чувствуя себя пойманным и разгаданным. Резко развернулся и направился обратно к своему флигелю.

Я вернулся в мастерскую. Запахи металла и масла немного привели меня в чувство. Я подошел к верстаку, где лежали мои чертежи, мой понятный и логичный мир.

Поставив ногу на широкую педаль привода, я надавил. Массивный маховик медленно, нехотя стронулся с места. Я нажал еще раз, сильнее, входя в ритм. Шкивы завертелись, ремни натянулись, и медный диск на конце оси начал набирать обороты. Сначала медленно, потом все быстрее и быстрее, пока его вращение не слилось в сплошной, гудящий золотистый круг. Станок работал. Вибрации почти не было.

Теперь — самое страшное. Я взялся за рукоятку суппорта. Медленно, ощущая каждый микрон, я начал подавать камень к вращающемуся диску. Расстояние сокращалось. Дюйм. Полдюйма. Четверть. Я видел, как воздух между медью и камнем, кажется, уплотнился от напряжения.

Медный диск, покрытый алмазной пылью, коснулся края зеленого камня…

Глава 10

В момент соприкосновения раздался высокий, певучий звук. Почти музыкальное «з-з-з-з-з». Диск вошел в камень легко, как нож в масло. Из-под него полетела густая зеленая кашица, которую тут же смывала вода из системы подачи.

Это работало даже лучше, чем я ожидал. Пьянящее чувство триумфа, власти над материей захлестнуло. Я вел срез несколько минут, полностью поглощенный процессом, наслаждаясь идеальной, гладкой поверхностью, которая рождалась на моих глазах.

А потом что-то изменилось. Звук стал скрежещущим. Я тут же остановил станок. Отвел камень. Срез был безупречен. Но что-то было не так.

Я снял медный диск с оси. И моя эйфория сменилась ужасом. Идеально острая кромка, на которую я потратил три дня, исчезла. Она была стерта, затуплена, завальцована. Я поднес лупу. Алмазная пыль просто «вылетела» из мягкой меди, не выдержав трения. Диска хватило на пять минут работы.

Полный и тотальный провал.

Я швырнул бесполезный диск в угол. Он ударился о стену с жалким звоном. Я сел на скамью, обхватив голову руками. Как я мог так ошибиться? Так глупо.

Я вскочил и начал метаться по мастерской, как зверь в клетке. В ярости схватил другой медный лист и сунул его в горн, раскалил докрасна, плюхнул в ведро с водой, пытаяся закалить. Бесполезно. Медь — не сталь, она становилась только мягче. Я пытался отчеканить поверхность, уплотнить ее. Результат был тот же.

Я сидел в абсолютной тишине своей идеальной и в то же время бесполезной мастерской и смотрел на изуродованный медный диск.

Провал. И дело было не в Оболенском, не в сжатых сроках. Дело было во мне.

Я ошибся. Я, эксперт с сорокалетним стажем, допустил детскую ошибку. Но почему? Я закрыл глаза, пытаясь отстраниться от эмоций, и заставил свой мозг работать в режиме диагностики. Я начал методично, как делал это тысячи раз, прокручивать в голове всю технологическую цепочку.

И тут я понял. Я вспомнил не технологию. Я вспомнил картинку. Картинку из старой монографии о китайских мастерах, где они резали нефрит. Но они использовали не медный диск. Они использовали шелковый шнур, на который наносили абразив. А для резки мрамора… да! Использовали свинцовые диски! Но мне нужно иное.

В моей голове произошел сбой. Два разных технологических процесса, разделенные тысячами лет, слились в один нежизнеспособный гибрид. Мозг просто взял два факта — «мягкий носитель» и «алмазная пыль» — и соединил их, упустив критически важный контекст. Более того, даже алмазную пыль можно было получить сотней других, более простых способов.

В этот момент меня охватил ужас, гораздо более сильный, чем страх перед гневом Оболенского. Я осознал нечто страшное. Моя память, которую я считал главным оружием, мое «послезнание» — было несовершенно. Ненадежно. Нейронные связи шестидесятипятилетнего мозга не «переписались» в этот юный мозг идеально. Что-то терялось, искажалось. Память не исчезла. Она была словно заархивирована. И «распаковывалась» только при определенных условиях.

Каких? Провал. Унижение. Боль. Либо их противоположности — эйфория, счастье, физическое удовольствие. Острый стресс, либо иное эмоциональное потрясение, видимо, работал как ключ, как команда для разархивации.

Нужен триггер? Неужели нужно стать адреналиновым психом, чтобы «распаковать» знания? Это что-то странное, непонятное.

Я не был всемогущим носителем знаний. Я был человеком с идеальной, но несистематизированной библиотекой в голове, где книги свалены в одну кучу, а каталога нет. Это в корне меняло все. Весь мой подход к работе. Мне нужно было постоянно, активно стимулировать свою память. И это означало… что мне нужно развивать этот мозг. Мозг Гришки был молод, пластичен. Его можно было «прокачать».

Как? Читать. Считать. Решать сложные задачи. Наверное.

Я горько усмехнулся. В тех романах про попаданцев, которые я читал, у героев все было просто. А в реальности мое главное оружие оказалось капризным и ненадежным.

Я остановился посреди мастерской.

Ладно, отбросим это предположение про память. Нужно думать как профессионал-ювелир, запертый на необитаемом острове с ящиком сломанных инструментов.

В чем была суть ошибки? Я пытался намазать икру на полированное стекло. Икра — это алмазная пыль. Стекло — это гладкая, упругая медь. Она блестит, но не держит. А мне нужна была пористая, вязкая, а не гладкая поверхность.

Мой взгляд упал на плиту, которую я использовал для чеканки. Низкоуглеродистая сталь. Тусклый, тяжелый, невзрачный кусок. Мягкий, как воск. Я подошел и с силой ударил острым концом молотка. Молоток не отскочил. Он глубоко вошел в металл, оставив четкий отпечаток. «Мягкая» сталь не пружинила, а поглощала удар.

И меня осенило.

Вязкость! Точно!

Вот оно, решение! Такое простое, нелепое и контринтуитивное. Я бросился к печи. У меня были старые обрезки и грузила. Я расплавил их в тигле, очистил от грязи. Вылил в глиняную форму. Прокатал на стане, получив тяжелый, серого цвета диск.

Я установил его на станок. Снова нанес тонкий слой драгоценной алмазной пыли. Произошло то, чего я и ожидал: зерна легли на поверхность и утонули в мягком металле, словно вошли в масло.

Я затаил дыхание. Я взял новый кусок малахита. Запустил станок. Обороты пришлось сделать меньше. Медленно подвел камень.

Звук был другим — не певучим, а низким, шуршащим, почти шепотом. Податливая сталь идеально прилегала к поверхности камня, а тысячи алмазных зерен делали свою работу.