Ювелиръ. 1807 (СИ) - Гросов Виктор

Ковка. Обработка. Я выводил микроскопический рельеф геральдической лилии на кончике пуансона, это одна из основных деталей инструмента, используемого при маркировке, штамповке и прессовании материалов. И, наконец, самый ответственный этап — закалка. Я раскалил готовый пуансон до бледно-вишневого цвета и резко опустил его в бадью с маслом. Затем — низкий отпуск, чтобы снять хрупкость.

Поздней ночью, когда я заканчивал полировку, в дверь тихонько поскреблись. Это был Прошка, принес мне ужин. Он вошел и замер, глядя на то, что я делаю.

— Что это, барин? — прошептал он, глядя на маленький, вороненой стали инструмент в моих руках.

— Ключ, — ответил я, не отрываясь от работы.

— От какой двери?

— От самой главной, Прошка. От двери в новую жизнь.

Через три дня я держал в руках идеальный пуансон. Он был тверже всего, что было у меня в наличии.

Я бережно погладил пресс — простую мощную конструкцию из дубового бруса и микрометрического винта. Закрепив в нем пробный кусок малахита, я установил сверху пуансон. И медленно начал вращать винт, вдавливая стальной узор в мягкий камень.

Раздался едва слышный, сухой треск. Я отвел пресс.

На зеленой, полированной поверхности камня красовался идеальный, четкий, глубокий отпечаток геральдической лилии. Камень не раскололся и не треснул.

В это время в мастерскую вошел Оболенский. Я повернулся к нему и хмыкнул. Оболенский подошел, взял камень в руки. Он смотрел на оттиск, потом на меня.

— Дьявол… — прошептал он. — Ты действительно дьявол.

Честно говоря, все что ни случается, все к лучшему. Даже мазохизм с алмазной пылью был не зря. Да можно было его раскрошить и в ступе, но тогда потерялось бы процентов двадцать материала. Это снова сработал мозг под действием триггера. В любом случае пыль понадобится нам для финального штриха. Чтобы отполировать и малахит, и инкрустированное в него серебро одновременно, получив идеальную, монолитную поверхность.

Моя ошибка с медным диском заставила меня найти путь, который оказался на порядок гениальнее и сложнее.

Следующие несколько дней мастерская превратилась в муравейник, работающий по единому плану. Механики, хотя и со скепсисом, под моим руководством начали изготавливать серию пуансонов с элементами гербов Смольного института и Воспитательного дома. Я же занялся главным — подготовкой самого малахита.

Это была самая ответственная часть. Камень нужно было идеально выровнять и отполировать до инкрустации. Я часами работал на шлифовальном станке, пока поверхность камня не превратилась в темное, глубокое, почти черное зеркало.

И вот, настал день. Все было готово. Пуансоны. Серебряная проволока и пластины. И идеальный, иссиня-зеленый кусок малахита, лежащий на подложке под прессом.

Я взял первый, самый сложный пуансон — тот, что должен был отпечатать двуглавого орла с герба Воспитательного дома. Я установил его в пресс.

— Теперь, — сказал я в наступившей тишине, — нужна абсолютная точность.

Я взялся за рукоятку винта. Медленно, на четверть оборота, я начал вращение. Стальной пуансон коснулся камня. Я почувствовал, как напряжение прошло по всему механизму.

Неужели череда провалов закончилась? Неужели все получилось?

Я повернул еще. И еще.

Глава 11

С натужным стоном, который, казалось, издавал не металл, а мои собственные кости, винт подался. Я навалился на рукоять всем телом, чувствуя, как под рубахой ходят желваками напрягшиеся мышцы спины. Это была уже не работа — борьба. Там, под многократным усилением рычага и винтовой передачи, мое маленькое стальное детище, продавливало малахит. А потом — щелчок. Короткий, почти интимный звук лопнувшей ореховой скорлупы. Звук абсолютной победы.

Медленно выкрутив винт и убрав пресс, я выдохнул так, словно не дышал последние полчаса. На иссиня-зеленой, зеркальной поверхности камня отпечаталась идеальная геральдическая лилия. Глубокая, четкая, с безупречными гранями. Камень выдержал. Технология, рожденная в агонии провалов, сработала.

Я услышал звук. Оказывается, Оболенский, стоявший все это время за спиной, выдохнул вместе со мной. Поглощенный работой, я его даже не заметил. Он подошел и долго, почти суеверно, разглядывал сначала оттиск, потом меня. Он смотрел на рождение новой физической реальности, где материя подчиняется расчету.

— Работай, — бросил он и ушел.

Больше ни он, ни его механики в моей мастерской не появлялись.

И я остался один.

С этого дня моя кузница превратилась в скит. За запертой дверью и решетчатым окном мир схлопнулся до эха шагов охранника во дворе, оставив только меня, камень и работу, на которую в мое время бросили бы целый конструкторский отдел, а следом — производственный цех. Десять дней — это форменная насмешка.

Господи, да в моей старой лаборатории инженеры бы животы надорвали, узнав, что я пытаюсь заменить станок с ЧПУ, вооружившись молотком и напильником.

Первым делом — пуансоны. Десятки стальных штемпелей, каждый — микроскопическая деталь будущего узора. И каждый нужно было выковать, выточить и закалить вручную. Двуглавый орел с герба Воспитательного дома стал моим личным адом и чистилищем. Двое суток без сна, в чаду горна и скрежете металла. Сначала — ковка: глухие, ритмичные удары, уплотняющие структуру стали. Затем — напильник, грубая форма. А потом начиналось то, что со стороны смахивало на колдовство. Склонившись над верстаком при свете огарка, вставив в глаз свою драгоценную лупу, я начинал резать. Снимал сталь микроскопическими стружками, блестевшими на коже, как иней. Каждое перо на крыльях орла, каждый завиток короны, скипетр, держава — все это я выводил с такой точностью, что, казалось, сам схожу с ума от напряжения. Малейшая дрожь в руке — и многочасовая работа летит в ведро с отходами. Запах раскаленного металла, горелого закалочного масла и собственного пота стал моим единственным парфюмом.

Когда очередной пуансон был готов, наступала очередь механики. Я выверял положение камня под прессом, подкладывал свинцовую подложку, чтобы погасить напряжение, устанавливал штемпель. И наступал самый страшный момент.

Я слушал как «поет» напряженный винт, как «течет» серебро, заполняя вырезанный в камне рельеф. Как «дышит» камень, отзываясь на насилие едва заметным внутренним потрескиванием. Это была огранка самого времени. Еще один ньютон усилия — и пойдет «перьевая» трещина. Катастрофа. Недожал — останутся пустоты. Брак.

Я перестал различать день и ночь. Организм, перейдя на какой-то аварийный протокол, впрыскивал в кровь едкую смесь из адреналина и азарта. Сон превратился в непозволительную роскошь.

Еду приносил Прошка. Он тихо ставил поднос на заваленный инструментами угол верстака и замирал, глядя, как я, не отрываясь от дела, одной рукой подхватываю кусок остывшего мяса, жую, почти не чувствуя вкуса, и тут же возвращаюсь к копошению с этой проклятой мелочью. Перед его глазами были мои руки: под ногтями — черная, въевшаяся кайма из масла и металлической пыли; один из ногтей на левой — синий, расплющенный сорвавшимся молотком; ладонь саднит от мозоли, готовой вот-вот лопнуть. Он видел меня как какого-то вурдалака с красными от лопнувших сосудов глазами.

Я даже словил его испуганный взгляд, но мне было все равно.

Я был внутри. Я был этим процессом.

Именно поэтому я и должен был делать все в одиночку. Доверить Федору выковать пуансон? Он бы сделал его грубым, как корабельный якорь. Попросить Степана помочь с прессом? Тот бы давил «от души» и расколол бы камень на второй минуте. Они — мастера, однако здесь начиналась другая лига. Работа, требующая тотального контроля, понимания физики на уровне инстинктов. Каждый каприз этого куска стали, каждый внутренний «вздох» этого камня — все это знал и чувствовал только я. Впустить сюда кого-то еще — все равно что позволить кухарке дирижировать симфоническим оркестром. Гарантированная какофония. И потому я продолжал свой одинокий, выматывающий марафон. Спал урывками.