Ювелиръ. 1807 (СИ) - Гросов Виктор

Я работал полчаса. Остановил станок. Снял диск. Поднес лупу. Кромка была почти нетронута. Все алмазные зерна были на месте.

Вот и решение. Но радости не было. Эдакий горький привкус собственного провала и понимание того, как много драгоценного времени было потеряно. Столько времени, которые я потратил на погоню за ложной идеей. А до срока, назначенного Оболенским, оставалось чуть больше двух недель.

Днем я затребовал у Оболенского (через денщика, так как сам князь почему-то больше не появлялся) книги по математике, физике, химии — все, что могла предложить библиотека князя. Это были примитивные, наивные труды по сравнению с тем, что я знал. Но они заставляли мозг работать, выстраивать логические цепочки, создавать новые нейронные связи, которые, как я надеялся, станут «мостами» к моей старой памяти.

А ночами я работал. Теперь у меня была технология. Стальной диск, вращаясь на малых оборотах, медленно резал малахит. За ночь мне удавалось сделать одну, максимум две тонкие пластины. Это была точная работа. Каждая новая пластина, полупрозрачная на свету, с уникальным, неповторимым узором, была маленькой победой.

На третий день моих одиноких бдений произошло то, чего я боялся и ждал. Утром в мастерскую вошел Оболенский. Он был с высоким, элегантным мужчиной с холеным, я бы даже сказал, надменным лицом. Как выяснилось, это был придворный ювелир Жан-Пьер Дюваль. Историческая личность, наслышан.

— Вот, Жан-Пьер, — с ленивой усмешкой сказал Оболенский. — Хотел показать тебе моего самородка. Он тут изобретает машину, которая перевернет ваше ремесло. Покажи, Григорий.

Я нахмурился. Он привел главного специалиста столицы, чтобы тот вынес мне приговор?

Я подошел к станку и показал им испорченные медные диски. Показал и новый, стальной. Показал, как он работает, отрезав при них еще одну тонкую пластину. Затем я выложил на бархат все, что успел сделать за эти ночи — пять идеально ровных, полупрозрачных малахитовых пластин.

Дюваль подошел, взял одну из них, поднес к свету. Он долго, молча рассматривал ее. Оболенский наблюдал за ним. Было заметно, как он нервничает.

— Примитивно, — произнес наконец Дюваль с легким французским акцентом. — Очень примитивно. Ваша машина, сударь, — игрушка. В Париже для такой резки уже лет двадцать используют станки получше с паровым котлом-движителем.

Он нагло и беззастенчиво лгал. Никаких паровых станков для резки камня в 1807 году не было и в помине. Но это была ложь эксперта, которую я, безвестный подмастерье, не мог опровергнуть. Хотя, как мне кажется, я итак слишком много говорил. Но пока все сходит с рук.

— А сама идея… — он брезгливо положил пластину. — Мозаика? Это забава. Дешевая причем. При дворе такое…

Он брезгливо покрутил пальцем и посмотрел на меня с высоты своего роста.

— Ах, князь, юношеский задор. Я всегда говорил, что нет ничего надежнее старых, проверенных методов. И рук мастера, конечно. Ваш самородок, если он вообще самородок, слишком сырой. Талантлив, возможно, но ему не хватает школы. Отправьте его ко мне в подмастерья на десяток лет, я его обтешу.

Сдурел, франк?

Меня, Анатолия Звягинцева, предложили отдать в ученики этому надутому индюку. И плевать, что историческая личность!

Я посмотрел на Оболенского. Кажется, он всерьез обдумывает это предложение. Для него это был элегантный выход: и сохранить лицо, и пристроить свою «неудачную инвестицию».

В этот момент во мне что-то изменилось. Я понял, что нужно менять свое отношение к своему статусу и положению. Да, я могу творить чудеса. Но в их мире я всегда буду «сырым самородком». «Игрушкой князя». Объектом, который можно передать, продать, отдать в учение.

Я осознал свою истинную цель. Мне нужна была независимость, своя мастерская, свое дело. А главное — свое имя. А все эти станки — это идеальный стартовый капитал. Я должен был выполнить заказ, должен создать технологию, которая станет моим выкупом.

Видимо, все это отобразилось на моем лице, так как Оболенский хмыкнул и увел своего товарища.

Когда они ушли, во мне клокотала энергия. Видимо, молодой организм еще не привык сдерживать такой мощный заряд эмоций. Я отбросил все свои мысли о резке. Этот путь, даже если бы он работал, был слишком долог. Он не давал мне того уникального преимущества, которое мне было нужно. Нужен был принципиально другой. Асимметричный ответ.

Менять концепцию? Казалось бы, простой вопрос придворного ювелира, а так сильно он меня отрезвил и заставил реально смотреть на вещи.

Чуть позднее мозг сообразил, что уходя, Оболенский, бросил одну фразу:

— У тебя десять дней, Григорий. Или ты покажешь мне то, что заставит моего друга-ювелира замолчать, или… ты поедешь учиться.

Он констатировал факт.

Десять дней. Я потратил столько времени на абсолютно ненужные вещи. А ведь мог просто сесть и проанализировать свое состояние. Давно бы понял что происходит. Но нет, меня увлекла сама идея попадания в прошлое, идея перевернуть весь мир с учетом моих знаний о будущем. Да, знания есть, но чтобы их применить, нужно «раскачать» мозги. Не все так просто, как кажется.

Я вынужден был признать, что технология резки, даже если бы я ее довел до ума, не спасла бы меня. Она была слишком медленной. Я не успевал. И что? Все это напрасно?

Я в отчаянии обвел взглядом свою мастерскую. Мой взгляд упал на инструменты. Кузнечные молотки с полированными бойками. Ювелирные штихели для тончайшей гравировки. Набор инструментов.

Так, Толя, собрался. Что-то раньше не замечал за собой таких реакций, такого малодушия. Неужели снова тело реципиента? Ох и намучаюсь я с ним.

Ладно, надо думать обширнее. Я все это время думал как огранщик. Как человек, который удаляет лишний материал, чтобы выявить форму. Но ведь был и другой путь. Путь чеканщика, того, кто перемещает материал.

Малахит — мягкий. Серебро — еще мягче, ковкое и пластичное. А что если не резать? Что если не снимать материал, а вмещать один в другой? Не создавать мозаику из десятков кусочков. А взять цельный кусок малахита и инкрустировать в него узор из серебра. Не простую инкрустацию, когда в камне вырезают паз и вклеивают в него металл — это оставило бы заметные швы. А холодную, силовую инкрустацию. Вдавливать серебро в камень с помощью пресса и точных стальных пуансонов.

Идея родилась со злости. Кажется, чтобы выйти на пик мозговой активности нужно кучу адреналина, кучу эмоций.

Эх, Толя, такими темпами и в бордели надо будет ходить — чисто в медицинских целях, для стимулирования «мозга».

Ладно. Идея с прессом была безумной. В это время никто так не делал. Но если получится, это будет шедевр, это будет прорывная технология, которая сделает меня незаменимым. Ну и заставит этого Дюваля съесть свою шляпу. Наверное.

Новый план требовал немедленных действий. Мой новый план — инкрустация — требовал особого инструмента, который должен был с огромной силой вдавить серебряный узор в мягкий малахит, не расколов камень и не потеряв при этом остроту собственных граней. В моем мире такой инструмент называли пуансоном. И создать его из обычной стали было невозможно.

Я провел эксперимент, чтобы убедиться в этом окончательно. Потратил ночь, чтобы изготовить первый, пробный штемпель из обычной, хоть и идеально закаленной, стали, выведя на его торце простой узор. А на следующий день, когда механики ушли на обед, провел испытание. Я закрепил в тисках кусок меди и, используя рычажный пресс, попытался сделать оттиск.

Провал. Острые грани узора, не выдержав давления, просто раскрошились. Сталь была слишком твердой и хрупкой. Тогда я сделал второй штемпель, проведя после закалки более высокий отпуск, чтобы придать металлу вязкость. Результат был еще хуже. Сталь не раскрошилась. Она «потекла», грани смялись, превратив узор в бесформенное пятно.

Я сидел над двумя испорченными инструментами. Мне нужен был не компромисс между твердостью и вязкостью. Мне нужен был сплав, сочетающий в себе оба этих свойства — к счастью небольшой кусок металла с нужными качествами мне предоставили. Даже спрашивать не хочу у молчаливого денщика откуда он все достает. Нужно все же провести ревизию по складам усадьбы, да все некогда.