Воронцов. Перезагрузка. Книга 6 (СИ) - Тарасов Ник

В последний наш приезд Петька уже встретил нас на ногах. Он стоял у окна, опираясь на палку, и смотрел на улицу. Увидев нас, просиял, словно солнышко:

— Глядите-ка, Егор Андреевич, уже стою!

— Только недолго, — строго сказал англичанин, входя за мной в избу. — Пять минут — и снова в постель.

— Да ладно тебе, Ричард, — отмахнулся Петька. — Мне уже гораздо лучше. Да и не болит почти.

— Это хорошо, что не болит, — кивнул Ричард, — но внутри ещё всё заживать должно. Спешить нельзя.

Мы принесли Петьке гостинцев — свежей тушёнки, хлеба, моченых яблок, которые Машенька специально для него приготовила. Он обрадовался, как ребёнок:

— Спасибо вам Егор Андреевич, за заботу! От всей души спасибо!

Как-то вечером, после всей этой суеты, я тихонько зашёл домой. На дворе уже стемнело, звёзды высыпали на тёмно-синем небосводе, а месяц, словно подкова на счастье, висел над крышами. В доме было тихо, лишь потрескивали поленья в печи да изредка поскрипывали половицы от лёгкого ветра.

Я старался двигаться бесшумно, думал, чтобы Машеньку не разбудить — она в последнее время быстро утомлялась и рано ложилась спать. Скинул сапоги в сенях, повесил кафтан на крючок у двери и на цыпочках прошёл в горницу.

И вдруг услышал тихие всхлипы, доносящиеся из-за приоткрытой двери, а потом какой-то хруст — отчётливый и ритмичный.

«Что это?» — подумал я, замерев на месте. — «Что случилось? Неужто беда какая?»

Сердце заколотилось быстрее, в голову полезли всякие дурные мысли. Я быстрее зашёл в комнату и застал картину, которая сперва озадачила меня, а потом заставила сдерживать улыбку.

Машка сидела за столом в ночной рубашке, освещённая лишь светом лучины, и, горько рыдая, ела квашеную капусту прямо из деревянной миски. А рядом стояла глиняная плошка с мёдом, в которую она периодически макала пальцы, после чего облизывала их, продолжая всхлипывать. На её щеках блестели слёзы, а глаза были красными от плача.

— Машенька, солнышко моё, ты чего плачешь? — спросил я, подходя ближе и присаживаясь рядом на лавку.

Увидев меня, она ещё больше залилась слезами, пытаясь что-то сказать, но от этого лишь громче всхлипывая. Я взял её за руку, заметив, что пальцы у неё были липкие от мёда и пахли капустным рассолом.

— Егорушка, да где ж такое видано, чтобы капусту… да мёдом заедать? — наконец выговорила она между всхлипами, размазывая слёзы по щекам. — А мне так хочется-а-а-аааа!

И ещё больше в голос завыла она, как будто произнесённое вслух желание стало последней каплей в чаше её отчаяния:

— Именно тако-о-о-ого хочется! И ничего не могу с собой поделать! Что ж это со мной творится-то, а?

Я не выдержал и рассмеялся, обнимая её за плечи. Машка сперва насупилась, решив, что я смеюсь над ней, но потом, видя моё доброе лицо, немного успокоилась.

— Ой, дурёха ж ты моя, Машенька, — ласково сказал я, вытирая слезинку с её щеки. — Ты же ребёночка вынашиваешь. Сейчас у тебя всё в организме перестраивается. Ты сейчас и рыбу можешь мёдом заедать, и соленья с вареньем мешать — это всё нормально.

— Правда? — всхлипнула она, глядя на меня с надеждой, как ребёнок, которому пообещали сладость.

— Правда, правда, радость моя, не переживай, — заверил я её, гладя по голове. — Хочется — кушай. Только не переусердствуй, а то живот разболится.

В глазах у Машки вспыхнуло облегчение, смешанное с радостью от того, что она не сходит с ума, как ей, видимо, казалось. Она шмыгнула носом и потянулась за очередным куском капусты, но теперь уже без слёз, а с явным удовольствием.

— А то я думала… Что это со мной что-то не так, — призналась она, макая капусту в мёд. — Тётка Федосья говорила, что если странное есть хочется, то, значит, ребёночек может родиться с отметиной какой-нибудь. Вот я и испугалась, что у нас дитя с капустным листом на лбу будет!

Я снова рассмеялся, представив себе младенца с капустным листом вместо родимого пятна, и Машка тоже захихикала, осознав нелепость своего страха.

— Глупости всё это, — успокоил я её. — Бабкины сказки. У тебя животик растёт, организм меняется, вот и хочется разного. Моя матушка, помнится, рассказывала, что когда меня ждала, так и вовсе мел грызла!

— Мел⁈ — изумилась Машка, широко раскрыв глаза.

— Ага, — кивнул я, — Обычный мел. Говорила, что её прямо тянуло к нему, не могла удержаться. Батюшка даже у аптекаря специальный мел покупал, чтоб хоть чистый был.

Машенька зачарованно слушала, понемногу успокаиваясь. Её дыхание выравнивалось, слёзы высыхали, а в глазах появился блеск, но теперь уже не от слёз, а от интереса.

Она наконец улыбнулась, и эта улыбка, словно луч солнца, осветила всё её лицо. Она вдруг стала похожа на маленькую девочку — с этими заплаканными глазами и с прилипшей ко лбу прядкой волос.

Я нежно поцеловал её в носик.

— Ты у меня самая красивая, — сказал я, обнимая её. — И с капустой, и с мёдом, и со слезами — всё равно самая-самая.

Машенька прижалась ко мне, уткнувшись носом в плечо, и я почувствовал, как её тело, только что напряжённое от волнения, начало расслабляться.

— Ох, Егорушка, — прошептала она, — что бы я без тебя делала? Сидела бы тут, ревела… над капустой…

— А я бы без тебя что делал? — ответил я, гладя её по спине. — Кто бы меня ждал вечерами? Кто бы улыбался так, что сердце замирает?

Мы сидели так некоторое время, просто обнимая друг друга, слушая тишину дома и потрескивание поленьев в печи. Потом Машенька зевнула — сначала тихонько, а потом широко, не сдержавшись.

— Ложись-ка ты спать, солнышко, — сказал я, помогая ей подняться. — Поздно уже, а тебе отдыхать нужно.

— А ты? — спросила она, глядя на меня сонными глазами.

— И я лягу.

Я уложил Машеньку, укрыл одеялом и поцеловал в лоб. Она почти сразу заснула, утомлённая переживаниями и слезами. А я ещё немного посидел у стола, глядя на миску с недоеденной капустой и плошку с мёдом, и улыбался, думая о том, что скоро в нашем доме появится ещё один человечек — маленький, крикливый, но бесконечно любимый.

Несколько раз я был на лесопилке, проверял, как идут дела. Мужики за это время уже укрепили опоры моста так, как я говорил. Три опоры уже были защищены наклонными стенками из брёвен, обращёнными против течения — дело сдвинулось с места.

Колесо ещё не снимали, до последнего пилили брёвна, стараясь запастись досками впрок. Вокруг лесопилки громоздились штабеля свежераспиленных досок, которые теперь нужно было правильно сложить под навесами, чтобы просохли.

— Ну как, успеем всё запланированное напилить? — спросил я Прохора.

Тот почесал в затылке, что-то прикидывая в уме:

— Сказать по чести, Егор Андреевич, вряд ли. Вода сильно упала, колесо еле крутится. Ещё день-два, и встанет совсем.

Я кивнул, глядя на реку. Действительно, уровень воды заметно снизился. Там, где ещё месяц назад были глубокие места, теперь виднелись камни и коряги.

— Значит так. Даже если не успеем забить все ангары досками, ничего страшного, — сказал я. — Главное, что самое необходимое уже напилили: и на избы, что чинить надо и для Игоря Савельевича партия готова.

А всё к тому шло, что действительно не успеем. Вода сильно упала, где-то ещё полметра, и уже колесо не будет доставать до воды, и оно остановится. Лопасти, которые ещё недавно с шумом врезались в быстрое течение, теперь едва касались поверхности, и колесо вращалось всё медленнее и медленнее.

Илья, только кивал, глядя на реку:

— Это, барин, осенью всегда так. Вода падает в Быстрянке, ничего удивительного. Каждый год одно и то же. Вот по весне, как снег таять начнёт, тогда полноводье будет, тогда и поработаем на полную силу.

Он был прав, конечно. Природу не обманешь и не заставишь реку разлиться осенью, когда ей положено мелеть. Да и дожди, которые могли бы поднять уровень воды, всё не начинались — небо стояло ясное, словно промытое невидимой рукой, и лишь изредка по нему проплывали лёгкие облачка.