Ювелиръ. 1807 (СИ) - Гросов Виктор

Первый ресурс — тело. Я оглядел себя, пока неуклюже отряхивался. Худые руки, покрытые старыми синяками и свежими ссадинами. Ноги в разбитых башмаках. Рубаха из грубого холста, воняющая потом. Осмотр выявил крайнюю степень истощения, явные признаки авитаминоза — десны кровоточили. Несколько ребер болели так, что, скорее всего, действительно были сломаны. Вердикт: тело — обуза, а не ресурс. Пассив. Инструмент, который сломается при первой же серьезной нагрузке.

Второй ресурс — окружение. Я огляделся. Это была мастерская. Хотя нет, это был сарай. Низкий потолок, земляной пол. Единственное окно, затянутое бычьим пузырем, едва пропускало тусклый свет. В углу — небольшой горн, рядом — верстак с примитивными, кустарного вида инструментами. Воздух был мерзким от запаха сырости, угольного дыма и нечистот. Антисанитария полная. Риск подхватить чахотку или любую другую заразу — стопроцентный. Вердикт: окружение враждебно. Убьет не сразу, так медленно.

Третий ресурс — социум. Пока что он был представлен единственным индивидом — Поликарповым, моим новоявленным дядей. Он был здесь альфой, хозяином, единственным источником еды и боли. Иерархия абсолютная. Я — на самом дне. Ниже меня — только крысы, шныряющие по углам.

Картина вырисовывалась безрадостная. Я был заперт в поврежденном, слабом теле, во враждебной среде, в полной власти непредсказуемого и жестокого родственника. Старый Анатолий Звягинцев, которого уважали министры и благоволили богачи, умер. Остался только Гришка, безымянный сирота. И это нужно было принять. Не смириться, а именно принять как стартовые условия задачи на выживание.

Жестокий удар ногой в бок сработал лучше любого дефибриллятора. Боль была настолько реальной, настолько физиологически точной, что оборвала остатки ментального хаоса. Сознание, болтавшееся между двумя личностями, намертво сцепилось с этим чужим, избитым телом. Теперь сомнений не было. Я был здесь. Я был им.

Он снова меня ударил?

Прибью гада!

Фигура надо мной обрела четкость.

— Вставай, дармоед! — проревел он. — Работы нет, а тебя, оглоеда, кормить надо!

Он пнул меня еще раз, уже без ярости, а как-то по-хозяйски, привычно. Правда тут я уже увернулся.

— Тащи уголь! — донесся следующий приказ.

Я попытался поднять мешок. Тело не подчинилось. Руки, привыкшие к микрохирургии, не держали вес, а в ребрах закололо так, что потемнело в глазах. Кое-как, волоком, я подтащил уголь к горну.

— Раздувай!

Я опустился на колени и принялся работать мехами. Едкий, горький дым ударил в нос и в горло. Легкие сжались в спазме. Меня пробил мучительный, разрывающий кашель. Каждый кашлевой толчок отдавался новой вспышкой боли.

Наконец, угли в горне начали тлеть. Я отполз в сторону. Поликарпов, который все это время наблюдал за мной с мрачным удовлетворением, отломил от каравая черствую, как камень, корку хлеба и швырнул ее мне.

— Жри, — бросил он.

Я поймал ее на лету. И в этот момент я ощутил всю глубину своего падения. Я сидел на грязном земляном полу и жадно, как дикий зверь, впивался зубами в черствый хлеб, прячась в самом темном углу.

Я доел хлеб до последней крошки. И вместе с последним проглоченным куском эмоции отступили. Нужно начинать работать с тем, что есть.

Я взял со стола тусклый, поцарапанный кусок латуни, который Поликарпов велел чистить. Эта монотонная, тупая работа стала моей медитацией. Руки двигались, а мозг, наконец, освободившись от шока, начал систематизировать данные.

Итак, факт номер один: я в прошлом. Точка. Судя по общей атмосфере это явно не 20–21 век. Да и память реципиента говорит о том, что это где-то 17–18 век. Пути назад, скорее всего, нет. Это — аксиома.

Факт номер два: мое тело — пассив. Истощено, травмировано. Любое неосторожное движение может его доломать. Требуется срочная, но скрытая реабилитация.

Факт номер три: окружение — угроза. Антисанитария, плохая еда, жестокость.

Факт номер четыре: социальный статус — ноль. Я полураб. Мой дядя-хозяин — мой единственный контакт с миром, и этот контакт враждебен.

Из этих фактов вытекал единственный возможный протокол действий.

Первое. Информация. Мне нужно знать точную дату, место, обстановку. Без этого любой план — просто фантазия.

Второе. Ресурсы. Мне нужно укрепить тело. Еда, вода, сон. Любой ценой.

Третье. Безопасность. Играть роль тупого, покорного щенка. Никаких «умных» слов. Никакой инициативы. Стать невидимым.

И четвертое, самое главное. Капитал. Мне нужен актив. Нечто, что принадлежит только мне. Нечто, что я смогу создать втайне и использовать как ключ к свободе.

Я тер латунь, и она начала тускло блестеть. Я смотрел на свои молодые, слабые и неумелые пальцы. И в голове, впервые за все это время, появилась ясная, четкая мысль. Мой мозг и знания — это единственный реальный актив. Но им нужен инструмент, который позволит превратить знания в материю. Я посмотрел на свои руки, на примитивные резцы, на мутное окно. Мне нужен был способ видеть лучше, точнее, чем кто-либо в этом времени. Это и будет мой первый, тайный капитал. Мое первое оружие.

Пути назад, скорее всего, нет. И на миг в голове промелькнула горькая, ядовитая мысль: а так ли много я потерял?

Последний раз я видел сына месяц назад. Заехал на полчаса, между встречей и самолетом в Дубай. Спросил, не нужно ли денег, дежурно поинтересовался здоровьем. Внуки… внуков я видел по видеосвязи, они махали мне из другой страны. У них была своя, яркая, насыщенная жизнь. Я был для них уже не главой семьи, а… уважаемым, но далеким артефактом. Как один из моих камней в коллекции. Ценный, но холодный. Елена, моя жена, ушла пять лет назад, и вместе с ней ушла та часть меня, которая умела быть не только специалистом, но и человеком. Остался только профи. Состоятельный, но не олигарх. Человек, чья жизнь была полностью посвящена работе.

И вот ее-то у меня и отняли.

Вот что я потерял на самом деле. Не семью, которая давно жила своей жизнью. Я потерял свое имя. Свой статус. Свое дело. Меня лишили права быть Анатолием Звягинцевым, экспертом, чье слово было законом в мире драгоценных камней, и превратили в бесправного Гришку, которого может пнуть любой пьяный ублюдок. И вот за это — за свое имя, за свое право быть кем-то — я и буду бороться. Не за прошлое. А за будущее. Здесь.

Поликарпов бросил мне еще один тусклый, поцарапанный кусок латуни.

— Чисти этот! Чтобы блестело!

Я взял металл в руки. Эта монотонная, тупая работа стала моей медитацией.

Я тер латунь, и она начала тускло блестеть, отражая скудный свет из окна.

Все они — и этот пьяный, несчастный Поликарпов, и те, кто живет там, за стенами этого сарая — работают вслепую. Их мир ограничен возможностями их собственного зрения. Они могут быть талантливы, у них могут быть твердые руки, но они не видят микромир. Они не видят микротрещин, не могут контролировать чистоту сплава, не способны нанести узор с микронной точностью.

А я могу.

Мне не нужны огромные ресурсы. Мне нужен всего один инструмент, который расширит мои чувства, даст мне преимущество, которое никто из них не сможет ни понять, ни скопировать. Мне нужна идеальная оптика.

Эта мысль стала центром моего нового мира. Не просто «лупа». А прецизионный оптический инструмент. Создать его здесь, из мусора, будет невероятно сложно. Но возможно. И это будет мой первый шаг.

Я закончил чистить латунь. Она тускло блестела. Поликарпов, не оборачиваясь, промычал:

— Положи на верстак. Спи. Завтра работы много.

Он врал. Работы не было. И он это знал. Но я молча кивнул и пошел в свой угол, на тюфяк, набитый прелой соломой.

Я закрыл глаза. В моей голове, в моей собственной, недоступной ни одному тирану лаборатории, уже начиналась работа. Я перебирал в памяти формулы линз, вспоминал законы оптики, конструировал из мусора и обломков свой первый станок.

Я собирался заставить этот тусклый мир сиять. Хотят они того или нет.