Ювелиръ. 1807 (СИ) - Гросов Виктор

Глава 2

Ночь прошла в тяжелой полудреме, где обрывки воспоминаний о моей стерильной лаборатории смешивались с запахом прелой соломы и болью в избитых ребрах. Пробуждение было резким и бесцеремонным. Поликарпов, судя по всему, мучился с похмелья. Он сипел, и от этого его голос был еще гаже.

— Эй, щенок! Живо в лавку! Табаку мне и хлеба. Да не беги, ноги переломаешь, дармоед.

Он швырнул мне на земляной пол несколько мятых медных монет. Я подобрал их, чувствуя на себе его раздраженный взгляд. Это был мой первый выход во внешний мир, и я цеплялся за него, как утопающий за соломинку. Любая информация была сейчас на вес золота.

Дверь сарая со скрипом отворилась, и я шагнул наружу. В нос ударила смесь запахов, резких, незнакомых, первобытных: кислый дух щей из ближайшего трактира, конский навоз, сырость от Невы. Улица была вымощена разбитой брусчаткой, в выбоинах стояла грязная вода. Проехал извозчик, обдав меня брызгами из-под колес. Я отскочил, прижимая к груди драгоценные медяки.

Все было не так, как в книгах и исторических фильмах. Не было блестящих гвардейцев, не было нарядных дам. Были люди с серыми, усталыми лицами. Мужики в рваных армяках, бабы в темных платках. Даже офицер, прошедший мимо, был в потертом, запыленном мундире. Я шел и впитывал, сканировал, анализировал. Порт, видневшийся в конце улицы, выглядел замершим, парализованным. Несколько кораблей стояли у причалов, но на них не было видно ни движения, ни суеты.

Мой путь лежал мимо полицейской будки, у которой собралась небольшая толпа. Человек десять-пятнадцать. Купцы в потертых суконных кафтанах, пара приказчиков, несколько простых мастеровых. Они стояли в мрачном молчании, слушая, как стоящий на крыльце грамотный писарь из управы зачитывал официальную бумагу, прибитую к стене. Его голос был монотонным.

— … дабы прекратить кровопролитие и установить прочный и вечный миръ и согласие между двумя Империями… — бубнил писарь.

Я замедлил шаг, пристроившись за спинами, делая вид, что просто прохожу мимо.

— … Его Императорское Величество Государь нашъ Александръ Павловичъ и Императоръ Французовъ Наполеонъ, сойдясь въ городѣ Тильзитѣ…

Тильзит. Мир с Наполеоном? Но ведь… война 1812 года была неизбежна. Что же произошло?

— … о заключенiи мира и союза… — продолжал писарь.

Я обратился в слух и дождался, когда писарь озвучил главное для меня: «Высочайшій Манифестъ. Іюля 9-го дня 1807 года».

Есть. Точная координата. Конкретный день. И конкретное событие.

— Союзъ… с антихристом… — прошептал кто-то рядом со мной. Старый солдат с перевязанной рукой сплюнул на землю. — Столько наших полегло под Прейсиш-Эйлау, и все зря?

Купец, стоявший впереди, мрачно покачал головой.

— Какой уж тут союз… Это капитуляция. Слыхал я, Государь обязался аглицкому купцу торговлю перекрыть. А это что значит? Это значит, что пеньку нашу и лён теперь продавать некому. Разорение, вот что.

Я слушал эти обрывки фраз, и в моей голове разрозненные пазлы мгновенно складывались в единую, ужасающую картину.

Тильзитский мир. Союз с Францией. Обязательство присоединиться к континентальной блокаде Англии. Англия — главный торговый партнер. Разрыв торговых связей. Экономическое самоубийство.

Вот почему порт стоял мертвым. Вот почему у людей были такие лица. Вот почему Поликарпов был в ярости. Они еще не до конца понимали, что произошло, но уже чувствовали на своей шкуре. А я — знал, что этот «прочный и вечный миръ» продлится всего пять лет.

Пять лет экономического упадка, унижения, накопления ненависти.

Пять лет, которые закончатся пожаром Москвы.

Я попал в самый эпицентр экономического коллапса, в начало долгой, мучительной агонии, которая взорвется самой страшной войной в истории России 19 века. Теперь я знал правила игры. И понимал, что выжить в этом мире, где даже сильные и богатые стремительно теряли почву под ногами, будет в тысячу раз сложнее, чем я мог себе представить. Я крепче сжал в потном кулаке медяки.

Я вернулся в мастерскую, принеся хлеб и табак. Поликарпов выхватил у меня сверток, даже не взглянув. Его внимание было приковано к горну. От безысходности и похмельной тоски он, видимо, решил заняться делом. На верстаке я увидел кучу серебряного лома: старые, гнутые ложки, обломки окладов, сломанная пряжка. Он собирался переплавить все это в небольшой слиток, чтобы продать его скупщикам и получить хоть какие-то живые деньги.

В принципе, логично. Хотя и странно, откуда у этого нищего «мастера» серебро.

Я отошел в свой угол и принялся за чистку инструментов, но все мое внимание было приковано к его действиям. Для меня, человека, для которого металлургия драгоценных металлов была точной наукой, то, что я видел, было настоящей пыткой. Это была не работа, а ритуальное убийство металла.

Он взял старый, треснутый глиняный тигель. Я мысленно поморщился. Тигель был не просто грязным. На его стенках застыли зеленоватые потеки — следы плавки латуни. Это означало, что при нагреве остатки меди неизбежно попадут в расплав, «загрязнив» серебро и понизив его пробу. Катастрофа, заложенная еще до начала процесса.

Он свалил в тигель весь лом без разбора и поставил его в горн. А потом принялся яростно раздувать меха. Угли разгорались, переходя от красного к оранжевому, а затем и к ослепительно-белому калению. Поликарпов перегревал металл. Температура плавления серебра — девятьсот шестьдесят один градус. Он же «вжаривал» будто для чугуна. При такой температуре расплав активно, как губка, впитывал кислород из воздуха. Я уже видел в своем воображении будущий слиток: пористый, хрупкий, полный газовых раковин.

Грубый скрежет металла, которым Поликарпов пытался счистить шлак с поверхности, сработал как триггер. Он вызвал в памяти короткое, но яркое воспоминание, от которого неприятно засосало под ложечкой.

1985 год. Я, молодой и амбициозный научный сотрудник, стою перед начальником лаборатории, парторгом Иваном Петровичем. Я показываю ему расчеты, графики, данные.

— Иван Петрович, нельзя растить кристалл при такой скорости. Накопятся дислокации, он треснет. Нужно снизить температуру на пять градусов и замедлить вытягивание. Мы потеряем два дня, зато получим идеальный образец.

Тучный и самодовольный Петрович отмахивается от моих бумаг.

— Мне твои бумажки не нужны, Звягинцев! Мне кристалл нужен к Первомаю, для отчета в обком! Деды наши растили, и мы вырастим! У них кулькуляторов-то не было, а страна ракеты в космос запускала! Делай, как сказано!

И я сделал. А через два дня, когда мы извлекли из печи итог полугодовой работы всего коллектива, по идеальной, прозрачной поверхности кристалла шла тончайшая, как волос, трещина. Высокий, чистый звук «дзинь», который я услышал в тот момент, до сих пор стоял у меня в ушах. Звук уничтоженного труда. Звук победы невежества над знанием.

Я посмотрел на спину Поликарпова, который сейчас, как и тот Петрович, действовал по принципу «деды так делали». Он был продуктом своей эпохи и своей среды. Думаю, что он не был злым от природы. Он был просто невежественным. А невежество, помноженное на отчаяние, порождало тупую жестокость. Он губил свой собственный труд, последние деньги, и винил в этом кого угодно — войну, заказчиков, меня — но только не себя.

Он снял тигель с огня. Расплав был мутным, грязным, покрытый пленкой оксидов. И тут он совершил действие, которое окончательно убедило меня, что я имею дело с шаманом, а не с мастером. Он взял щепотку соли из солонки и с важным, сосредоточенным видом бросил ее в расплав.

— Чтобы шлак отбить, — пробормотал он себе под нос.

Я мысленно усмехнулся. Соль… примитивная попытка использовать флюс. Он повторял заученный ритуал, не понимая его сути. Да, соль создаст на поверхности защитный слой, но она не растворит оксиды. Для этого нужна бура. И она не уберет кислород, растворенный в самом металле. Для этого нужен раскислитель — хотя бы простой древесный уголь, брошенный в расплав за минуту до разливки. Он делал бессмысленное движение, имитирующее технологию.