Хорунжий (СИ) - Вязовский Алексей

— Мой приказ! — жестко сказал я. — Я здесь квартирмистер! Немедленно выступаем. Атакуем на рассвете. Полной сотней. Быстро. Жестко. Не оставлять живых, кроме тех, кто не взялся за оружие. Особое внимание на стадо. Захватить по максимуму. Богатыршин будет с коневодами, коих с заводных оставим, охранять Волкова и Есентимира. Повозку и верблюдов оставим под присмотром киргизов. Украдут, разбегутся — плевать. В ауле добра хватит. Да и Мамаш мне пообещал, что никто с места не тронется. Он среди киргизов в авторитете. Очень он проникся, пока помогал мне с допросом.

«Джумальгедин — не чингизид, а босяк с черной душой. Обещания его — пыль, а я потомок ханов и султанов, слово свое держу крепко», — так сказал мне Мамаш, и я не то чтобы ему поверил, но понадеялся.

Урядники переглянулись — дикие крики из-под повозки им о многом сказали. Прапорщик Рерберг, кажется, возбудился и рвался поучаствовать в первом своем боевом деле, хотя и остался ошарашенным. Это было не по уставу. Не по правилам. Разведка «докладывает», а не «атакует». Но все они видели мою решимость. Видели, что я не колеблюсь. И знали, что за мной Платов. А Платов, как известно, ценил инициативу и результат.

— Слушаюсь, господин квартирмистер! — первым ответил Козин, и по его лицу скользнула довольная ухмылка. Он, кажется, оценил авантюру.

— Слушаюсь! — подхватил Зачетов.

Богатырщиков, помедлив еще секунду, выдавил из себя:

— Так точно… господин квартирмистер…

Рерберг просто кивнул.

— Отлично. Урядникам — поднять людей. Тихо, без суеты. Снарядиться. Проверить оружие. Всем казакам поставить задачу и исполнять.

Я разошелся, чувствуя, как древняя, хищная энергия этого места, энергия, что веками обитала в степи, впитывается в меня, сливаясь с моей собственной. Нападение. Это то, что казаки делали веками. Внезапность, скорость, натиск. Это была их стихия. И моя, кажется, тоже.

* * *

На рассвете, едва на востоке забрезжила светлая полоска, на горизонте показались очертания поселения — белые и серые войлочные кибитки, хаотично разбросанные кучками по склонам широкой балки в отрогах Усть-Юрта. Немногочисленные кони дремали возле юрт, но за жилищами в глубине ущелья находились многочисленные табуны лошадей и разный скот, принадлежавший нескольким аулам адаевцев. Джеменеевцы, самое свирепое, самое отмороженное племя, охраняли стада рода, имея с этого свой верный процент. Вокруг царила тишина, лишь изредка слышен был лай собак, почуявших приближение нашего отряда.

Мы выбрали рассвет, как наиболее подходящее время. Аул спал, лишь старики-киргизы вылезали из юламеек с кунганами в руках. Эти кувшины для омовения подсказали нам, что старики спешили совершить утренний намаз.

Я приказывал отряду развернуться в боевую цепь, и ее тонкая линия мгновенно окружила стоянку. План был прост: даем несколько слаженных залпов, вспрыгиваем на коней и стремительной лавой врываемся в аул, никого не щадя.

— Огонь!

По взмаху моей руки урядники продублировали приказ. Громыхнуло. Пули полетели в аул, прошивая кибитки насквозь. Дико заржали кони в ауле и в глубине ущелья, старики закричали, многие из них простились с жизнью. В разбойничье гнездо, столетиями наводившее ужас на ембинские степи и северо-восточное побережье Каспия, пришло Возмездие.

Внезапность нападения ошеломила джеменеевцев. Они, заспанные, растерянные, но с оружием в руках выбегали из юрт и не верили своим глазам.

— Урус, урус! — понеслись по стойбищу дикие крики.

Им вторили женские вопли, визг и громкий плач детей, блеяние овец и стоны раненых.

Новый залп. Валятся на землю батыры.

— По коням! — командую я и сам прыгаю в седло.

В руке уже привычная мне тяжелая кривая шашка, пистолеты в кобурах заряжены. Мечтаю только об одном — встретить Джумальгедина, если он здесь, снести ему башку и забрать себе его золотого аргамака.

Казаки разворачиваются в лаву. Пики нацелены вперед, кони срываются с места. Громкое «Сарынь!» несется над степью, влетает в ущелье, и эхо вторит ему «рынь, рынь, рынь» — как похоронный плач над хищниками, посмевшими покуситься на нашего товарища, отнять доверенные нам деньги. Да только одного, что какая-то гнида решила на казака руку поднять, уже достаточно, чтобы втоптать ее в пыль.

Беспорядочная перестрелка вспыхивает по всему аулу. Ржут кони, звенит сталь, трещат пики, отбитые твердой рукой, свистят стрелы и дротики. Киргизы вооружены чем попало — длинными тонкими копьями, кривыми саблями, чеканами, допотопными ружьями и пистолетами с колесцовыми или фитильными замками, но главным образом толстой нагайкой-камчой, являющейся страшным оружием в умелых руках на открытом пространстве. В борьбе участвуют все обитатели стоянки — и стар, и млад высыпали на защиту своих жилищ. Они громко вопят:

— Ур! Ур!

Однако эта упорная борьба длится недолго. Дружный натиск казаков опрокидывает наскоро собранный заслон. Донцы и гребенцы уже скачут между кибиток, сражение распадается на множество одиночных схваток. Положение обороняющихся становится отчаянным: их поражают пулями, колют пиками, рубят шашками, забрасывают дротиками и топчут лошадьми. Тех, кто просит пощады, заталкивают обратно в кибитки, чтобы не путались под ногами — только женщин, детей и совсем дряхлых стариков. Остальным нет пощады. Лишь немногим удальцам удается вскочить на неоседланных лошадей и попытаться прорваться и бежать. Им вслед звучат выстрелы, они падают с коней, дно балки быстро заполняется ранеными и убитыми.

Мы рвемся дальше — к табунам, куда убежало немало воинов. Новая скоротечная жаркая схватка, в которой гибнут те, кому все же удалось пробиться. Трупы джеменеевцев беспорядочно лежат на тропинках и у стреноженных лошадей. Одиночный кони мечутся повсюду, некоторые возвращаются неспешной трусцой к привычному стойлу, туда, где сломанными куклами валяются на земле их хозяева.

* * *

Несколько десятков степных воинов–батыров, видимо, лучшая часть отряда, не дрогнули перед лавой. Сбившись в плотную группу, они встретили наш удар, защищаясь с отчаянием обреченных. Здесь уже не было беспорядочной пальбы, лишь хрипы, лязг стали и тяжелые удары. Пики ломались о крепкие щиты, застревали в халатах, шашки звенели, скрещиваясь с саблями и чеканами. Мои казаки работали слаженно, как учили — двое отвлекают, третий рубит или колет. Но степняки были искусны и яростны.

Я сам оказался в самой гуще боя. Мой конь, опытный в схватках, не подарок султана Букея, а дончак, с которым добрался сюда из оренбургской степи, повинуясь движениям ног, легко маневрировал, уворачиваясь от ударов. Шашка в моей руке — бухарский меч, подарок казаков — ощущалась живой. Она была тяжелой, но сбалансированной, идеально подходившей для рубящих ударов с коня. Непривычный центр тяжести поначалу мешал, но мышечная память тела хорунжего Петра Черехова быстро приспособилась. Я рубил и колол, крушил черепа, рассекал плечи, отбивал чужие удары.

Передо мной оказался настоящий исполин, похожий скорее на туркмена, чем на киргиза, с лицом, искаженным яростью. И одет он по-другому — на нем старый, потрепанный, но прочный кожаный доспех, поверх которого накинут пестрый халат. Хивинский посол, главный подстрекатель? В руке он держал камчу — ту самую толстую ногайку, усиленную свинцом на конце. Он был невероятно быстр для своей комплекции. Не пытался рубиться в открытую, а кружил, уворачивался от дротиков, смещался, нанося резкие, хлесткие удары камчой по моему коню, по рукам, целя по лицу, но достав меня по бедру, или закручивал ее вокруг себя так, что не подойти. Отскочил, увернулся, сделал выпад — батыр ловко отбил его ногайкой, рискуя собственной рукой. Удар камчой по морде коня — животное заржало, шарахнулось в сторону, едва меня не сбросив. Я успел выровняться, но упустил момент.

Батыр бросился к спешенному казаку из моей сотни. Молниеносный удар камчой по голове — глухой звук, и казак рухнул без чувств. Другой казак попытался подступиться — батыр встретил его градом ударов, не давая приблизиться, отбивая пику, метя в глаза.