— Прими, Петр, — произнес он, его голос был чуть мягче, чем у Платова, но не менее властный. — Прими насеку, посох атамана, и целуй! Помни о сей минуте, и да будет она твоей опорой в трудный час, твоим мерилом справедливости.
Я протянул руку и принял булаву-насеку. Древесина, отполированная сотнями рук, была гладкой и теплой. Навершие, украшенное позолоченным серебром, холодно блеснуло в лучах солнца. В весе булавы чувствовалась мудрость предков, тяжесть решений, принятых с ее помощью. Это был не просто посох, а живая история — на нем стояли подписи всех атаманов Войска Донского.
Я поцеловал насеку и вернул ее атаману.
Платов снова заговорил, его голос стал торжественным.
— А теперь, Петр, — сказал он, указывая на знамя Донского войска, что развевалось на ветру на зеленом древке, — на знамени поклянись верно служить дальше.
Я повернулся к стягу. Его белый шелк с серебряной бахромой, выцветший от солнца и ветров, был испещрен следами боев. На нем был выписан двуглавый орел, а на груди щит с изображением всадника — вокруг щита в крупных клеймах написано: «За веру и верность». Я встал на колено, прикоснулся губами к холодному шелку, чувствуя его запах — запах пороха, пота и крови, запах побед и потерь.
Поднялся.
— Клянусь верно служить Государю Императору, Отечеству и Войску Донскому, — произнес я, и слова эти, простые и древние, наполнились для меня новым, глубоким смыслом. — Клянусь не щадить живота своего, защищать казаков своих, нести славу русского оружия до самых дальних пределов! Хранить веру и верность, как заповедано было нам предками!
Я выпрямился, чувствуя, как в груди моей разгорается огонь. Это было не просто обещание, а клятва, высеченная в душе. Я посмотрел на Платова, на Орлова, на свою сотню. В их глазах я увидел одобрение, доверие, готовность идти за мной хоть на край света.
— И последнее. Серебряным галуном украсишь чекмень и папаху, как положено сотнику. Но этого мало, — Орлов протянул мне белую повязку с точной копией двуглавого орла, как на знамени. — Пусть она будет знаком твоей принадлежности к главной квартире, твоей верности Государю и Отечеству. Сотне же твоей даруем право носить белую повязку на правом рукаве.
Я с поклоном принял повязку и повязал себе на рукав. Грустно, конечно, что у Павла I не дошли руки до звездочек на погонах у казацких обер-офицеров, не выйдет привычным мне макаром обмыть повышение. Но не беда, все равно грудь наполнял восторг — трудно его избежать, когда твой личный успех с тобой разделяют сотни бывалых воинов, прошедших огонь, воду и медные трубы.
Мой конь, вороной аргамак по кличке Ветер, стоял неподалеку, нетерпеливо перебирая копытами. Я подошел к нему, чувствуя его тепло, его грацию. Легким движением вскочил в седло, ощущая привычную упругость кожи под собой. Ветер, словно почувствовав мой настрой, вскинул голову, его ноздри раздулись.
Внезапный кураж, необъяснимый порыв, охватил меня. Это было нечто большее, чем просто радость от повышения, чем осознание новой ответственности. Это был зов степи, зов приключений, зов судьбы. Я натянул поводья, и Ветер, повинуясь моему желанию, поднялся на дыбы, его передние копыта зависли в воздухе, а грива разметалась по ветру. В этот момент я почувствовал себя единым целым с ним, с этой землей, с этим небом.
Моя рука, словно сама по себе, метнулась к поясу. Шашка, верная подруга в боях, вылетела из ножен, ее клинок сверкнул в лучах солнца, отражая тысячи огней. Я поднял ее над головой, чувствуя ее вес, ее остроту, ее готовность к бою.
— На Бухару! — крикнул я, и голос мой, усиленный ветром, разнесся над плацем, над степью, над всей этой бескрайней землей. Это был не просто приказ, а клич, вызов, обещание.
В ответ сотня взорвалась, а за ней и весь полк. Сотни глоток слились в едином, могучем реве.
— Любо! Любо! Любо!
