Хорунжий (СИ) - Вязовский Алексей

— Я поведал вам о короткой дороге. Теперь же расскажу про самую удобную. От Бухары до Калькутта вы доберетесь по ней за полгода, преодолев 7240 чакрым….

— Чакрым — это как наша верста, — подсказал мне Волков, ведущий записи.

— От Бухары до Аму-Дарьи два перехода, 80 чакрым, — объяснял мастер. — Оттуда через Чарджоу до Мерва 10 дней перехода, оттуда до Банди султан — один переход, следом до персидского Герата 10 дней, от него до Кашгара 800 чакрым. Потом самый большой переход в 24 дня до Шакарпура. За ним будут города Люгур, Пукир, Чутшура, Мирет, Джейнегар, Акбарабад, Лакнаур, Банарис, Азимабад, Максудабад и, наконец, Калькутт.

— Откуда вы так подробно знаете маршрут? — восхитился Федор Исидорович.

— Как же мне его не знать, если мне каждый месяц везут вутц? Но строго через Бухару, — добродушно рассмеялся мастер.

Меня так и тянул поинтересоваться, почему мастер назвал Герат персидским, но спросил я иное, не желая выглядеть невеждой.

— А через Кабул есть дорога?

Мне в свое время довелось по перевалам афганским побегать, можно сказать, родные места. Были в моей жизни и караваны на Кабул, но не верблюжьи, а на четырех-шести колесах.

Мастер моему вопросу не удивился. Погладил руками бороду, крашеную хной, и сообщил:

— За сорок дней пути доберешься из Бухары до Кабула. А дальше 133 дня — и ты в Калькутте.

— То есть дорога через Кабул чуть-чуть быстрее?

— Чуть-чуть быстрее и совсем не чуть-чуть трудна и опасна. Ты спросил о ней из-за своего ножа?

Я удивился вопросу. Скосил вниз глаза на рукоять с цепочкой, торчащую из-за пояса.

— Что не так с моим кинжальчиком?

— Ты разве не знаешь??? — этот вопрос задали хором и мастер, и индус-толмач.

Я вытащил нож из ножен, повертел так и этак. Красивая вещица, хоть и клинок самый простой, без булатных узоров. Я им мясо резал, используя вместо подкинжального ножа.

— Это кирпан, ритуальный кинжал сикхов, — объяснил мастер. — Одно из пяти «К» их религии. Без такого ножа сикх никогда не выйдет на улицу. Странно, что подобная вещь оказалась в твоих руках.

Я пожал плечами:

— На войне чего только не бывает.

— Если доберешься до Пенджаба и окажешься в стране Ранджита Сингха, советую найти владельца ножа или его семью и вернуть. Иначе у тебя будут большие неприятности. Сикхи — суровый народ, шутить не любят. Тем более, когда речь идет о святынях.

Мы продолжили разговор о караванных тропах, мне было многое интересно, даже поразительно — сидеть в этом дворе и рассуждать о путешествиях длинною в полгода и немыслимых расстояниях в тысячи верст. Мастер так спокойно обо всем этом говорил, что становилось понятно: все преодолимо. Но не быстро!

Наконец, Волков нас покинул, искренне поблагодарив хозяина, и можно было приступить к обсуждению моего заказа — формы клинка, его размеров. Мастер показал мне заготовку-вутц — плоскую лепешку, разрубленную пополам. Даже не верилось, что из этого килограммового блина получится кинжал с полуметровым клинком.

— Получится, не сомневайся, — добродушно рассмеялся мастер. — Хочешь насечку из серебра или золота?

— Нет, только красивый узор стали.

— Попробую сделать так, чтобы на клинке расцвели розы, — пообещал мастер, одобрительно покачав головой. — Мы называем такой узор «зуль-факар».

Я, поколебавшись немного, протянул ему рубин.

— Вставьте его, пожалуйста, в навершие.

Булатник забрал у меня камень. Поднял его к солнцу, чтобы посмотреть на просвет.

— Бадахшан, — уверенно определил он. — С таким камнем на виду появится немало желающих им завладеть.

— Пусть рискнут здоровьем, — серьезно пообещал я.

— Как знаешь! Каждый из нас сам выбирает свою дорогу.

До чего верно сказано и точно про меня!

— Сотник Черехов! Где сотник Черехов⁈ — прервал наш разговор громкий крик с улицы.

Не узнать я его не мог, ибо меня искал Тахтаров.

— Что случилось, Муса?

— Нас, всю сотню, срочно вызывают! — сообщил мне запыхавшийся денщик. — Прибыл 4-й Донской. Не иначе как, вашбродь, приказ о вас зачитают. Я вашего аргамака привел.

Я наскоро попрощался с мастером, пообещав заглянуть на днях и попросив поторопиться с заказом — кто знает куда закинет меня в ближайшее время военная судьба?

— Поехали! — хлопнул по плечу Мусу.

«Нужно ему повязку на потерянный глаз приказать повязать. Черную. Будет у меня свой Нельсон в отряде! Или „Черная борода“? Все ж повязка считается пиратской, а не адмиральской. Может, еще черное знамя с черепом завести, как у генерала Бакланова, чтоб враги боялись? Нет, Петя, что-то тебя занесло».

* * *

Вечер выдалось на удивление ясным, на небе ни облачка. Солнце, только собравшееся спрятаться за горизонт, золотило острия сотен казачьих пик и превращало в маленькие костры красные тумаки-шлыки на папахах казаков, что стройными рядами выстроились на поле. Я стоял сбоку от своей спешенной сотни, чувствуя на себе взгляды каждого из этих обветренных, почти черных суровых лиц, и в груди моей нарастало странное, почти осязаемое волнение. Это был не просто очередной смотр, не обычное построение. Сегодня решалась моя судьба, и, возможно, судьба всей этой авантюры, которую мы называли Индийским походом.

Впереди, на небольшой возвышенности сидели на лошадях они — два столпа, две глыбы, воплощение казачьей воли и русского духа. Матвей Иванович Платов, его лицо, изрезанное ранними морщинами, казалось высеченным из камня, а глаза, несмотря на возраст, горели острым, проницательным огнем. Рядом с ним — Василий Петрович Орлов, его фигура была чуть менее внушительной, выглядел атаман больным, с серым, уставшим лицом. Они были теми, кто вел нас через бескрайнюю степь, кто принимал решения, от которых зависели тысячи жизней. И сегодня они должны были озвучить важный приказ.

Я чувствовал, как сотня замерла в ожидании. Слышал лишь легкий шелест ветра в траве да негромкое фырканье коней. Каждый из этих казаков, прошедших со мной степь и пустыню, смотрел на меня с немым вопросом, с надеждой, а может, и с легкой завистью. Ведь то, что должно было произойти, было не просто повышением по службе. Это было признанием, знаком особого доверия, который выпадал на долю немногих. Не только меня награждали — всю сотню через меня отмечали, так они себе это видели.

Платов выехал вперед, его голос, низкий и глубокий, разнесся над полем, словно раскат грома, заставив сотню вздрогнуть.

— Петр Черехов! — произнес он, и каждое слово прозвучало весомо, наполненное силой и властью. — Выйди вперед!

Я шагнул, передав поводья Мусе, остановился в нескольких шагах, вытянулся по стойке смирно, глядя прямо в глаза атаману.

— Петр, — продолжил Платов, и в его голосе прозвучали нотки, которые я раньше не слышал — нечто среднее между строгостью и отеческой гордостью. — За верную службу, за храбрость, проявленную в боях, за ум и расторопность, за то, что не посрамил честь казачью… Волей походного атамана, имеющего право на войне присуждать чины и награды, и волей нашей, казачьей, назначаем тебя сотником!

По рядам сотни пронеслись одобрительные возгласы. Я чувствовал, как кровь приливает к лицу, как сердце колотится в груди, словно пойманная птица. Сотник! Это было то, к чему я стремился, то, о чем мечтал. Но Платов не закончил.

— И не просто сотником, — добавил он, и его взгляд стал еще более проницательным, — а начальником Особой сотни при главной армейской квартире! В прямом подчинении мне, генерал-майору Войска Донского, правой руке походного атамана!

Вот это да! Особая сотня! Это означало не только честь, но и огромную ответственность. Это означало, что я официально стану его глазами и ушами в этой сложной, непредсказуемой кампании.

Орлов, до этого молчавший, подъехал к нам, в его руках появились предметы, которые я узнал сразу. Это были символы власти, древние, почитаемые, передаваемые из поколения в поколение, клейноды — атаманская булава и печать Войска Донского.