Хорунжий (СИ) - Вязовский Алексей

— У ханской казны стоят наши люди, но все непросто! Ее атакуют все подряд. Какие-то женщины хватают драгоценные камни.

— Захвачена пушка!

— Не можем пробиться в коридор, ведущий к главным воротам!

Голова и так шла кругом, а тут еще эти доклады. Все случилось слишком стремительно. Весь мой опыт боев с автоматом и рацией в руке не поспевал за развитием событий. И в тоже время я чувствовал, что происходит нечто значительное, словно зацепился за незримую нить, и она несла меня, несла… Куда? Я слышу грохот пушек Тулона? Лязг гусениц танков Рыбалко? Грохот македонских мечей, бьющих в щиты, чтобы приветствовать Двурогого Искандера?

Мне будто открылось окно в будущее. Из него донесся рев слонов, плеск океана, удары бубна, визг зурны. Вспыхнуло пламя, из его языков ко мне шагнула гибкая фигурка, разбрасывая огненные искры шестью руками, закружилась обвитая змеями. Она прильнула ко мне, горячий язык ткнулся в ушную раковину.

— Я жду тебя! — прошелестел пленительный женский голос на незнакомом языке, но я понял каждое слово…

Я встряхнул головой, прогоняя морок.

— Аваз-инак готов сдаться? — переспросил я Козина, уловив главное: Хива наша!

(1) В данном случае речь идет не о калибре фальконета, а о его общем весе, равным примерно 50 кг. Для фальконетов применялись не холщовые, а бумажные картузы, напоминающие вог-боеприпасы в бумажной обертке.

(2) Побочин — полюбовник. В XIX веке на Тереке нравы отличались редкой свободой, особенно, в станице Червленая. По меркам внутренней России девушки и женщины вели себя очень свободно, на грани распущенности, и, что греха таить, даже за гранью.

Глава 19

Хива, западные ворота Ата-Дарваза, 27 мая 1801 года.

Матвей Иванович стоял на мостике-бастионе над «отцовскими воротами» и пристально вглядывался вдаль, туда, где желтый солнечный диск, умерив свою дневную ярость, закатывался за горизонт. Оборачиваться не хотелось: за спиной пылал город, в котором продолжались уличные бои, к которым его казаки не имели никакого отношения. Люди Черехова, Дюжи и еще трех полковников взяли Куня-Арк малой ценой, но спокойствия в Хиву победа не принесла. Год бурлил, резался квартал на квартал, выбивал с улиц туркменов…

Память принесла картинки недавно случившегося на воняющем кровью крепостном майдане, который местные считали чуть ли не Дворцовой площадью и называли куринишханы. Тьфу, без чарки и не выговоришь!

— Я твой верный раб, только прикажи, все исполню, — визжал Аваз-инак, подползая на животе к ханскому трону, на котором сидел походный атаман Орлов, невозмутимый, насупленный, держащий в руках вместо привычной булавы с позолоченным серебряным навершием простую казацкую нагайку.

— Зачем ты мне нужен? — презрительно бросил Василий Петрович. — Я пришел к тебе в дом, выбив ногой дверь. Ты вознамерился сопротивляться. И проиграл! Твоя жизнь, жизнь твоих сыновей в моих руках. Хочешь их сохранить?

— Я червь! Червь у подножия трона великого темника Ак-Падишаха! Только прикажи — все исполню!

Величие момента портили драгоманы, переводившие вопли инака бесстрастным тоном. Орлов смотрел на хивинского владыку как на падаль, генералы похохатывали за его спиной — всем было легко и весело, штурм закончен, условия диктовали победители, ладони сжимали рукояти сабель. Шевельни походный атаман пальцем, и острая сталь не оставит от пресмыкающегося инака мокрого места. Или на кол его засунуть? По соседству с воняющим трупом куш-беги?

— Хочешь жизнь сохранить, принеси мне три миллиона серебряных рублей. И пригони табун в пятьдесят тысяч лошадей. Не исполнишь, твои сыновья-наследники станут трупами. Мы вывесим их тела, залитые смолой, над западными воротами. Их глаза склюют вороны, — нагонял жути Орлов, — а животы твоих женщин будут греть животы моих воинов.

Аваз-инак запричитал, попробовал торговаться. К нему подошел сотник Черехов и начал хлестать нагайкой. Прямо по роскошному, расшитому золотыми узорами халату. Бывший повелитель Хивы терпел, сжав зубы — больно особо не было, ведь на нем было надето пять халатов, но какой позор… Орлов одобрительно смотрел на экзекуцию.

— Ты все понял, инак? — спросил его по-арабски невозмутимый, не запыхавшийся сотник, похожий скорее на дэва пустыни, чем на воина. Его руки, покрытые запекшейся кровью, его молодое лицо с застывшей гримасой познавшего жизнь, его взгляд, похожий на змеиный — весь его облик говорил сам за себя: пощады не будет, пропал род кунгратов, не спастись сыну и внукам Мухаммада Амин-бия!

Аваз-инак, славный победитель йомутов, лев пустыни, гроза неверных, задрожал.

— Я все исполню, о наследник железного хромца Тимура, о возлюбленный сын Эрлика, поедающего легкие, о огнедышащий Аджахар!

Самонадеянность — вот, что сгубило инака. Он считал себя ханом не на словах, а на деле, и люди Хивы называли его за глаза повелителем — конечно же, не эту тряпку и грамотея покойного Абу-ль-Гази-хана. И он, Аваз, за все ответил, именно он оказался крайним, последней бочке затычкой. Бурлящая Хива поглотила его, стоило ему покинуть Куня-Арк, и разорвала на части. Его труп, а также обезображенные тела старших сыновей взбешенные горожане бросили в арык для слива нечистот.

И с кем теперь договариваться?

Ладно, не все так плохо. Приползут на коленях накиб ханства Юсуф-Ага с простреленной головой — как только выжил? — кази-килян, верховный судья, беги, кази-орду и прочие аталыки, есаулбаши и бии. Что делать с Хивой — вот в чем вопрос? Платов к своим пятидесяти годам — между прочим, скоро отмечать сию круглую дату! — обрел государственный ум и на голову превосходил всех генералов войска. Это признал и император Павел, выдернувший его из Петропавловской темницы и поручивший ему помогать Орлову.

Походный атаман — славный воин, батька, но кругозора ему не хватает. Зациклился на идее казачью старшину поднять и того не видит, что донцы ныне не хрен с бугра, а повелители Азии! Стоят в ее центре, и все ханы, султаны, эмиры и прочие шахи замерли от ужаса; куда пойдет урус-казак, кому пришел смертный час?

Индия…

Никто не знает про Индию. Даже Бузов, Боков и Денисов. Только он и Орлов.

Платов усмехнулся, вспоминая сцену в Зимнем Дворце, когда его, в рубище и вшах, поставили пред очи государевы.

— Знаешь дорогу на Индус-реку? — спросил его Павел.

Все вошки тут же заголосили Матвею на ухо: «знаешь, знаешь, не упусти свой шанс с тюремных нар сбежать». Так по телу заскакали, что ему и в голову не могло прийти ответит царю отказом.

— Тюю…– молвил он с видом знатока. — На Дону любого спроси, как до огнепоклонников добраться, скажет: на юга повертайся! Только повели, царь-батюшка, и мы все как один…

Павел вперил в него шальной взгляд — плюгавый мужичонка, салтыковское отродье, рогоносец и… хозяин платовской жизни.

— Ненавижу! Ненавижу англичан! — забегал по кабинету этот огрызок. — Мальта! Они лишили меня ордена! Меня! Командора! Не прощу!

Павел затормозил, красный, взбешенный, заведенный. Ткнул, приблизившись, опальному генералу пальцем в грудь.

— С Орловым пойдешь Индию воевать!

— Да только прикажи, Государь! Хош Америку тобе в карман положим⁈

Как ни дико это звучало, но они сделали это. Нет, до Америки не дошли и Индию не завоевали, но серьезно к ней приблизились. То, что еще вчера казалось невозможным, непреодолимым, сегодня выглядит как легкая прогулка.

«Почти легкая, — улыбнулся атаман, — Пойди туда, не зная куда».

Он нахмурился и вцепился пальцами в зубец крепостной стены. Снова заворочал в голове, как каменные жернова, тяжелые думки. Ему было совершенно очевидно, что в таком виде оставлять Хиву нельзя, если двигаться дальше на Бухару.

«Ладно татарва, — думал он про йомутов, — ногаям хвост подрезали и этих укротим. Но русских людей-то воруют не они, а киргиз-кайсаки, здесь только рынок… И он всему голова. Рабство здесь запретим, и Яик наконец вздохнет? Или оставить „догму“? Почему у нас за персидского шаха должна голова болеть? Нет, выборочно нельзя — или поголовно, или никак. Нужно шаху письмо написать, чтобы нам золотишка подогнал за нечаянную помощь. За спрос грошей не берут».