Хорунжий (СИ) - Вязовский Алексей

Я замер, хоть виду и не подал. В голове включился в работу главный аналитический отдел. Логическая цепочка выстроилась сразу. За подружку она свою хлопотала вот таким вот бесстыдным способом. На этом меня провели. А еще на незнании местных нравов, допустимого-недопустимого. Вечно мы, потомки, думаем, что в стародавние времена все было куда строже. Если в Союзе секса не было, то в царской России детей в капусте находили…

— Да ты, сотник, не блазнись, — почти в голос смеялась Марьяна, теребя концы своего платка. — У вас, парней-выростков, вечно одно на уме — в побочины пробиться (2). А теперь держись: Зару испозорил, изволь отвечать.

— Ах ты, гадюка! — улыбнулся я на ее слова, чем девушку слегка озадачил. — Поиграть захотела?

Марьяна снова стукнула меня по груди.

— Не шутку шутила, а дружке помогала.

— Молодец! Бабского Егория тебя на шею! — не удержался я, ибо в душе волной поднималась обида.

Марьяна отстранилась, покачала головой и отступила.

— Зара проводит твоего коня! — сказала, как отрезала.

Так оно все и вышло. Когда огрызки нашей сотни двинулись на выход с улочки, закутанная почти по брови персиянка выскользнула тенью из двора, подхватила моего коня под трензеля и пошла вперед, всем своим видом показывая; это мой мужчина, я в своем праве — провожаю на бой, как исстари средь казаков повелось!..

— Сотник! Двери открываем! — вернул меня в крепость голос Григорича.

* * *

«Осторожно, двери открываются!» Привычное мне метро-объявление — или я путаю, и говорили о закрытии? — в нашем конкретном случае приобрело новое звучание. Двери раздвинулись — фальконет плюнул картечью. Из собранных по корпусу мушкетонов зарядили вдогонку жеребьем. Небольшой пятачок перед входом в пороховой отсек крепости рассекли сотни кусочков свинца и железа. Зал заволокло плотным дымом, первый ряд моих охотников двинулся вперед на истошные крики и вопли.

Наша проблема заключалась в том, что крепость строили отнюдь не дураки. Двери пороховой мастерской смотрели на глухую стену. От него влево вел узкий и длинный коридор, зажатый между крепостной стеной и тылом жилых строений дворца, сверху ничем не перекрытый. Нам предстояло протиснуться всего сорок саженей до выхода на главную открытую площадь крепости, на куринишхоны. Казалось бы, всего ничего. Но это только казалось.

Сверху нас ничто не защищало, с крепостного хода нас могли безжалостно расстреливать чем угодно — вплоть до камней, не говоря уже о пулях и стрелах. А как выскочили на яркий свет, новая напасть — ханские советники расстарались и таки притащили мешки с золотом. Вот картечь их и взбодрила! Монеты рассыпались — казаки бросились их собирать. Не обращая внимания на скрученные гусеницами тела персов-сардаров в красных халатах, поджидавших нас с саблями в руках. Жадность, добыча, дуван! Подготовленное построение рассыпалось как ни бывало!

— В строй, сукины дети! — заорал Богатыршин, хватая за шкирку падающих на колени казаков и вздергивая их на ноги.

Я протолкался сквозь сутолоку у входа, оценил обстановку. Весь каменный коридор с десятиметровыми стенами высотой, настоящее ущелье, был забит туркменами. Рой стрел обрушился на жадных, я еле успел сделать шаг назад, а вот суетившемуся рядом подхорунжему не повезло — несколько дрожащих оперений разукрасили его серый чекмень.

— Кузя! — заорал я, срывая голос. — Тащи сюда фальконет!

Казаки начали выбегать из дверного проема и разряжать свои ружья по толпе текинцев. Те почему-то замерли, словно застряли как пробка в узости каменного коридора. Промахов не было, каждый выстрел уносил чью-то жизнь или вызывал крик боли.

Назаров, чуть не рыдая от обжигающего жара ствола, подтащил фальконет к дверному проему.

— Не лезь под стрелы! Бей наискось! Рикошетами всех положим! — вопил я в запале, разряжая очередной пистолет в толпу. Мне их подавал невозмутимый Муса, превратившийся в автомат — порох, пуля, пыж, прибить…

Да-дах!

Взвизгнула картечь, Каменное ущелье заполнил странный треск разлетающихся глиняных обломков. Уши заложило так, словно контузило. Словно ватой забило. Я что-то кричал, ничего не слыша. Бросился вперед в кислый туман. Кто-то дернул меня назад. Упал. Встретился взглядом с Богатыршиным, лежавшим на земле и силившимся вырвать стрелу из груди. По нам пронеслись безжалостные ноги. Мне кто-то помог подняться. Встал. Бросился догонять, ориентируясь на белые повязки на рукавах. Красное пятно в серо-бурмалиновом тумане. Ткнул в него тальваром, ибо иного оружия не обнажил. В такой свалке от «бухарки» нет смысла. В лицо чуть не воткнулось копье с пышным султаном. Вовремя изогнул спину, пропуская над папахой острозаточенный наконечник. Выпрямился. Высокая баранья шапка. Нырок вниз, удар свободной рукой по бубенцам. Дикий крик…

Звуки битвы возвращались неохотно, а я захлопнул рот — смысл орать? Открывшаяся мне картина разочаровала, опрокинула. Об управляемости можно забыть. Все смешалось в яростной схватке, где твой брат-станичник мог вцепиться тебе в горло, не понимая, что душит товарища. Сверху палили и валили камни, калеча всех подряд. Халаты так и мелькали — но красных все меньше и меньше. Зато, словно мельницы, мелькали клинки в кольчужных руках с белыми повязками — то, что творил Григорич со своими людьми не укладывалось в моем сознании. Их сабли пели песню дамаска и крови, и мне было стыдно за свои слова «все по науке».

Какая наука⁈ Мы перли стенка на стенку в узком саженном пространстве, не боясь ни бога ни черта. Сам собой родился столь мне привычный крик «Ура!» Он заметался меж узких стен, подхваченный сотней глоток. И… туркмены дрогнули. Стих их «Алла, алла!» Мы сделали десять шагов вперед против двух три минуты назад. Потом двадцать. Потом….

Враг бросился наутек, и мы вырвались на открытое пространство. Мелькнула в стороне юрта на возвышении, узорные столбы, разбегающиеся белые чалмы. Завопили сбоку женщины — откуда взялись, добрались до гарема? — дурацкое, страшное место, где смешалась воедино застывшая в веках история с жаждой убийства.

Пыль немного рассеялась, отступил дурман схватки. Я огляделся, вспоминая план-схему крепости, чтобы сообразить, что делать дальше. Мы прорвались на главный внутренний двор Куня-Арк. Судя по крикам наверху, у Дюжи получилось оседлать северо-западный угол форта. Я видел айваны с залом приемов и летней мечетью — вокруг запустение, разруха, это ни черта не дворец, даже ханский трон выглядел убогим креслом с пластинами почерневшего серебра. Мне, в черно-красно-сером рваном чекмене, которому теперь место только на свалке, этот трон подходил, как нельзя лучше.

Прошел вперед и уселся.

Над головой синие изразцы, передо мной трупы и лужи крови. Я глянул на свои руки. Бордово-красные. Руки убийцы, руки воина, руки победителя.

Я захохотал, и мой безумный смех отразился от свода полукупола, заметался меж резных колонн.

Наверное, казался сумасшедшим, но странное дело — ко мне стали стекаться те немногие, кто сохранил ясность головы и мог хоть капельку управлять ощетинившихся злобой и сталью, превратившихся в неуправляемую толпу казаков, внести подобие упорядоченности в этот хаос. Через подземный ход в крепость устремился поток донцов.

— Доклад!

— Полк Дюжи взял бастион «белого шейха Бобо». Западная стена наша! — отрапортовал мне незнакомый сотник, будто так и надо, будто я старший командир, чином не менее полковника.

— Хан? Где хан?

— Нет хан, вашбродь, кесим-башка хан! — вылез откуда не возьмись Мамаш, внешне свежий как огурчик.

— Соперников множишь на корню⁈ — вызверился я, но тут же отвлекся.

— Аваз-инак просит пощады! — доложил мне задыхающийся Козин, залитый кровью с ног до головы.

— Никита, ты живой?

— Сам не знаю, вашбродь.

Я встал с кресла-трона. Пусть не хан, но Аваз-инак заслуживал моего внимания.

И тут со всех сторон понеслись доклады.

— Мы потеряли восемь человек убитыми и троих ранеными.