Инженер Петра Великого 5 (СИ) - Гросов Виктор

Потом я услышал шорох, скрип лежанки, и он заговорил снова. Голос его был другим — лишенным прежней ярости, зато наполненным энергией. Он принял новую реальность и теперь искал в ней новые возможности.

— Такой ум… и пропадает в этой стране варваров, — начал он, и в его речи слышался легкий, но отчетливый иноземный строй. — Твой царь не ценить тебя. Он боится. Я знаю таких, как он. Они любят сильных людей, пока те служат им. Но как только сильный становится сильнее их — они его уничтожать. Сегодня ты в тюрьме. Завтра твой голова будет на плахе. Это закон этой земли.

Я молчал, давая ему выговориться. Он больше не пытался меня унизить. Он пытался меня понять. И завербовать.

— Ты мыслишь, как я. Но ты — один. А я — Король. Мои генералы ждут моего слова. Мои дипломаты плетут сети в Вене и Париже. Деньги мои открывают любые двери. Помоги мне бежать. Я сделаю тебя своим первым советником. Нет. Я сделаю тебя герцогом, фельдмаршалом всей шведской армии! Мы вернемся. Вместе. Моя армия и твои машины. Представь это! Мы поставим на колени всю Европу! Весь этот прогнивший мир будет лежать у наших ног. Франция, Австрия, даже твоя бывшая родина! Мы построим новую империю, от Ледовитого океана до Средиземного моря!

Его слова рисовали грандиозную, безумную картину. Он не предлагал мне богатство или власть — он предлагал мне долю в своем величии, в своей мечте о мировом господстве. Это было соблазнительно, не скрою. Не сама идея, конечно, а ее масштаб. Мыслить континентами, перекраивать карты — в этом было что-то пьянящее. Но это была его мечта, не моя.

— Благодарю за столь лестное предложение, Ваше Величество, — ответил я так же ровно. — Но мои амбиции лежат в несколько иной плоскости. Я предпочитаю строить заводы, а не империи. Это надежнее.

За стеной снова воцарилась пауза. Мой отказ, похоже, не обескуражил его, а лишь заставил искать новый подход. Он понял, что стандартные приманки — титулы, деньги, слава — на меня не действуют. И тогда он пошел ва-банк, сделав самое дерзкое и неожиданное предложение, на которое только был способен монарх, привыкший повелевать судьбами.

— Хорошо, — его голос стал тише, почти вкрадчивым. — Если ты не хочешь служить королю… так стань им сам.

Я замер. Этого я не ожидал.

— Твой Петр — тиран. Сумасшедший плотник на троне, который ломает твою страну через колено. Он ведет ее в пропасть. Он нестабилен. Он уничтожит тебя при первой же возможности. Посмотри, где ты сейчас. Это только начало. — Он говорил убедительно, логично, апеллируя к моему инстинкту самосохранения. — Я помогу тебе. Мои люди при вашем дворе, мои связи в Европе, остатки моего флота — все будет в твоем распоряжении. Я организую тебе поддержку. Мы поднимем старых бояр, недовольных его реформами. Мы подкупим генералов. Свергни его! Основывай новую династию. Династию Смирновых! А я… я взамен прошу лишь одного. Вечный мир и союз между нашими державами. Мы разделим сферы влияния в Европе. Север — наш. Юг — их. Мы будем править как равные.

От этого предложения, от этого грандиозного, циничного и по-своему гениального плана, я не смог сдержать смех. Не издевательский, не громкий. Просто тихий, усталый смешок, который вырвался сам собой. Этот человек был неисправим. Даже на дне самой глубокой ямы он продолжал чертить планы по переустройству мира, тасуя королей и династии, как колоду карт.

В любом случае, если бы я и хотел править, то только в качестве серого кардинала, эдакого субъекта «глубинного государства».

— Вы переоцениваете мои политические амбиции, Ваше Величество, — сказал я, когда приступ смеха прошел. — И недооцениваете моего Государя. Он сложный человек, но он строит будущее для этой страны. Пусть и своими, порой жестокими, методами. А я всего лишь инженер, который помогает ему с инструментами.

Я слышал, как он тяжело вздохнул за стеной. Кажется, я окончательно его обескуражил. Он столкнулся с чем-то, что не укладывалось в его картину мира. С человеком, которому не нужна была власть ради власти. Он исчерпал все свои аргументы и предложения, и в наступившей тишине я почувствовал, как изменился баланс сил между нами.

Атмосфера за стеной изменилась. Передо ним был человек, которого не сломить, не подкупить и не постичь его логикой завоевателя. Настало время нанести последний, решающий удар. Не из жестокости, а из необходимости — чтобы окончательно закрепить свое ментальное превосходство и заставить его слушать по-настоящему.

— Ваше Величество, — мой голос прозвучал тихо, в нем не было ни злорадства, ни триумфа, а лишь констатация факта. — Вы проиграли не мне и не Петру. Вы проиграли времени. Вы все еще воюете армиями и тактикой, а я — технологиями и производственными цепочками. Вы мыслите категориями выигранных сражений, а я — категориями промышленных революций. Вы — последний великий полководец уходящей эпохи. Блестящий, гениальный, но, увы, последний. Ваше время прошло.

Я намеренно сделал паузу. Эти слова должны были ранить его самолюбие сильнее любого клинка. Но я еще не закончил. Нужно было показать ему, что я не просто анализирую прошлое, но и формирую будущее.

— А теперь ваши бывшие союзники, англичане, пытаются проделать с Россией тот же самый трюк, что и с вами, — продолжил я все тем же ровным тоном. — Они думают, что мой Государь так же, как и вы, одержим идеей превосходства на море. Они хотят втянуть нас в разорительную гонку вооружений, подсунув нам дорогую и бесполезную приманку — свой броненосец «Неуязвимый». Они думают, что мы, как и вы, поведемся на грубую силу и погонимся за этим железным призраком, надорвав свою экономику. Но я их уже переиграл. Их ловушка не сработает.

Эта фраза произвела за стеной эффект разорвавшейся бомбы. Я услышал резкий, сдавленный вздох. «Неуязвимый». Сверхсекретный англо-шведский проект, о котором должны были знать единицы, высшее военно-политическое руководство. То, что я, заключенный, брошенный в самый глубокий каземат, не просто знаю кодовое название, но и понимаю всю суть этой экономической диверсии, окончательно сломало его картину мира. Это было невозможно. Это было за гранью шпионажа, за гранью простого ума. Это было знание, которого у меня быть не могло.

Вся его королевская спесь, вся его гордыня, державшая его на плаву все это время, испарилась без следа. Я почти физически ощутил, как через камень стены на меня смотрят не как на врага или выскочку, а как на нечто непостижимое и пугающее. В его долгом, оглушительном молчании слышался шок и, возможно, первая крупица настоящего, неподдельного уважения. Он понял, что его пленил не просто удачливый барон. Его пленила сама История, сделавшая крутой и непонятный ему поворот.

Именно в этот момент максимального психологического напряжения, когда тишина в каземате стала почти осязаемой, в коридоре раздались шаги — тяжелая, уверенная, хозяйская поступь, от которой, казалось, вибрировали каменные плиты. Шаги остановились прямо у моей двери. Ключ с лязгом провернулся в заржавевшем замке. Засов отошел со скрежетом, который прозвучал в тишине как выстрел.

Дверь медленно распахнулась.

В проеме, в неровном свете факелов, которые держали за его спиной два гвардейца-гренадера, стояла гигантская, заполнившая собой все пространство, фигура. Сам царь Петр I пришел к своему арестанту. Он был без парика, в простом суконном камзоле. Его взгляд был устремлен на меня.

Какая ирония. Три ключевые фигуры этого нового, безумного мира — свергнутый король, запертый в соседней клетке; опальный гений, только что перевернувший его мир; и всемогущий император, держащий в своих руках их судьбы, — оказались заперты в одном крошечном, удушающем пространстве кронштадтского каземата.

Глава 10

Шагнув внутрь, царь остановился. Дверь за его спиной осталась приоткрытой, гренадеры застыли в коридоре, отсекая этот крошечный мирок от остальной крепости. Мы смотрели друг на друга. Я — в рваной, грязной рубахе, прислонившись к стене, чтобы скрыть дрожь от холода и нервного истощения. Он — гигант, скала, в глазах которого бушевал целый шторм: и ярость на меня, и злость на тех, кто вынудил его пойти на этот шаг, и, как мне показалось, тень вины. Он пришел посмотреть, лично убедиться, что его самый ценный и самый опасный инструмент не сломался, запертый в этой сырой дыре. Моя догадка о его хитрой игре лишь теория. Его молчание было тяжелее любых обвинений, оно давило, заставляя воздух в камере звенеть. От сырости и голода ломило суставы, а сбитые в кровь костяшки на руке пульсировали тупой, ноющей болью.